Судьба — солдатская

Не переставая поглядывать на костер, Батя сравнивал Чеботарева с собою. Перед глазами пробежала вся жизнь. Сам с Кубани, из иногородних, в империалистическую войну он не миновал и плена. Больше года батрачил на ферме у немки. Там и языку научился… В семнадцатом году с товарищем бежал из плена… Потом Кубань, переход с Таманской армией и, еще страшнее, — отступление от Ставрополя через калмыцкие степи на Астрахань… В калмыцких степях начался голод и повальный мор. А шли большинство с семьями. Люди гибли, а живые ничем не могли им помочь. Глядели, как умирают родственники — жены, дети… Если хватало духу, прощались с ними и шли дальше, еле волоча ноги по сыпучим вперемешку со снегом пескам, а если не хватало — оставались тут и умирали вместе. И Батя простился так с первой женой — оставил ее еще не мертвую, а умирающую, потому что выхода не было: нести не хватало сил, а последние кони падали, и падаль эту съедали… к тому же то и дело постреливали из-за холмов белоказаки…

В конце концов память привела Батю в Лугу. Как тогда, перед захваченным на просеке обозом гитлеровцев, ему представилось, что он входит в свой городской домишко… Холодно было в квартире (Батю пробрала перед костром даже дрожь). Холодно. Труп истерзанной и замученной прямо в квартире жены (допытывались, чтобы показала, где лужские партизаны и муж) гитлеровцы, рассказывал потом связной, куда-то увезли. «Бросили, поди, где-нибудь и зарыли», — вытирая заслезившиеся не от дыма глаза, подумал Батя. Представилось, как он ходит по пустой, холодной квартире. Мысленно пройдя в спальню, посмотрел на портрет сына в самодельной рамочке. Фотография давняя. Снимался, когда уходил на срочную службу в Красную Армию. И подумалось Бате, что Иван его, если он жив, совсем не походит теперь на того Ванюшку, каким провожали его на службу. «Где ты сейчас? — тоскливо воскликнул про себя Батя, знавший о сыне только одно: перед войной служил он под Перемышлем, на Украине. — Тяжело, поди, тебе на родной земле сейчас, как нам вот… и стыдно, как отцу твоему, в глаза людям смотреть. Конечно, стыдно! Но ты крепись, — внушал он, представив его перед собой стоящим. — Крепись. Этот укор — он… справедливый укор. Чувство этого укора — хорошее чувство. Это говорит в тебе, значит, сама совесть. Поэтому и терпи. Терпи и силы набирайся — нельзя нам опускать руки. Нельзя. Надо наверстать свое… Когда я, ты, еще кто готовы холопами стать, — через то и самому народу недалеко до холопства будет… А мы не родились быть холопами, и народ наш не будет им. Через кровь пройдем, в могилу ступим, а не дадим надругаться над собою…»

Подбросив в костер веток, Батя раскрыл свою полевую сумку. Разбирал ее содержимое. Подумав, что впереди может случиться всякое, стал сортировать бумаги. Лишнее бросал в костер. Наткнулся на записную книжку Фасбиндера. Долго рассматривал корочки с золотым тиснением. Раскрыл ее. Поднеся ближе к огню, начал читать.

С трудом разбирал почерк. Отрывался от текста, когда встречалось незнакомое слово. Думал о прочитанном. Снова возвращался к началу. Опять углублялся в

ЗАПИСКИ БАРОНА ГЕНРИХА ФОН ФАСБИНДЕРА:

«Ход войны в России

22 июня. Сейчас раннее утро. Я стою в полутора километрах от государственной границы с Россией. В стереотрубу мне видна как на ладони укрывшаяся в редком лесу застава русских. Железная армия фюрера, сжавшись пружиной, ждет с нетерпением той минуты, когда несгибаемая его воля укажет ей путь и она, распрямляясь, рванется вперед и сомнет все на своем пути. А вот и наступил этот момент. Торжественно раскатился над утренней солнечной землей первый, самый первый в войне с большевистской Россией залп наших орудий. Уже скрежещут траками по булыжнику дороги наши танки. В небе видна цепочка устремившихся на восток «юнкерсов». На заставе у русских начался переполох. Они в чем попало — вон один даже без брюк — носятся между зданиями… Какой восхитительный момент! Нет, надо быть поэтом, чтобы передать все это в словах… От стереотрубы меня тянет за рукав кителя мой дорогой покровитель — штурмбанфюрер. Ему тоже хочется окинуть глазами все, что творится там, во вражьем стане. Я уступаю ему место и только тут начинаю понимать, какой приятный подарок преподнес он вчера мне. Он позвонил мне поздно вечером и попросил явиться к нему. Приветливо встретив меня, он взял со стола эту карманную книжечку, в которой я сейчас пишу, и вручил ее мне, полушутливо-полусерьезно проговорив: «Записывай свои впечатления». Нет, какой он предусмотрительный! Я завидую ему, восхищен им. Он по праву занимает свое место в партии. Если каждый солдат фюрера такой, то с его армией можно идти на завоевание не только России, которая, по словам Геббельса, и без нас разваливается. С ней можно покорять вселенную.