Судьба — солдатская

Шестунин ушел к землянке за провожатым и скоро вернулся со связным Холмогорова. Чеботарев направился во взвод. Холмогоров смотрел ему вслед и вдруг вспомнил, что еще не ел. Он попросил старшину сообразить ужин. Шестунин побежал к ротной полевой кухне. Холмогоров перевел взгляд на шоссе и почти у горизонта далеко распростершейся перед ним равнины заметил движение. «Отступают, наши отступают», — понял он и судорожно сжал кулаки. Ему не верилось, не хотелось верить, что сдерживавшие впереди фронт войска могут под ударами гитлеровцев отступить. «Тылы, наверно, отходят», — немного успокаиваясь, стал убеждать себя Холмогоров и сел на выпиравший из земли валун. Телефонист из блиндажа по его требованию принес бинокль. Холмогоров долго всматривался в полотно дороги, в движущиеся по ней машины и растянувшийся в промежутках между ними обоз. «Тылы… Пожалуй, это и не тылы, — сделал он наконец вывод. — Части какие-то идут». — И побежал в блиндаж докладывать обо всем увиденном Похлебкину. Телефон, как назло, шипел, и разобрать, что отвечал комбат, было почти невозможно. Ругаясь по телефону на связь, майор в конце концов положил трубку. Холмогоров снова вышел из блиндажа. Машины уже находились перед позициями первого взвода — въезжали в деревушку. Их хорошо можно было различить и так, но Холмогоров все-таки опять приставил к глазам бинокль.

В безветрии над машинами стоял высокий столб пыли. Саперы, размахивая руками, показали шоферам проход через минное поле.

— Отступают, — тревожно проговорил Холмогоров.

Когда старшина принес в котелках дымящуюся перловую кашу со свининой и чай, есть уже расхотелось. Холмогоров нехотя стал глотать пищу. Старшина взял бинокль и, приставив его к глазам, начал, не менее тревожно, чем командир, рассматривать дорогу. По ней сплошным потоком тянулись теперь уже брички. Рядом, передвигая устало ноги, брели бойцы.

Откуда-то из-за КП выскочил Буров.

— Что это там? — крикнул он, показывая Холмогорову в сторону первого взвода.

— Как что? — Холмогоров поднял голову. — Не видишь разве, драпают, а на военном языке — отступают, значит.

— Да не о том я! — нервно проговорил политрук. — Посмотри на первое отделение!

У Холмогорова выпала из рук ложка — подумал, что там… немцы. Взяв у Шестунина бинокль, обвел им позиции взвода Варфоломеева и удивился:

— Драка, что ли? — и, приставив бинокль к глазам еще раз, вдруг соскочил и побежал туда. За ним кинулся и Буров.

Возле дота на позициях первого отделения творилось что-то невообразимое. Холмогорову показалось даже сначала, что там играют в кучу малу…

Метрах в пятидесяти уже от свалки командир роты закричал так, что показалось ему, у него рвутся перепонки:

— Встать!

Подбежав к куче барахтающихся тел, Холмогоров снова проревел над катающейся друг по другу солдатской братией:

— Вста-а-ать! Я приказываю! — и потянул первого попавшегося за сапог.

Подбежал сержант Курочкин. Где-то недалеко гремел над окопами голос Варфоломеева.

Приходя в себя, бойцы начали подниматься. Закобуня оправлял гимнастерку и говорил:

— Вот ведь… Яка холера… це… ми… — и виновато глядел на Холмогорова.

— Да у тебя что, язык отсох? — загремел на него начавший было слушать его Варфоломеев. — Ты что, по-русски разучился?

Поднялись уже все. Одергивали гимнастерки. Стояли потупясь. Чеботарев украдкой стирал с кулака подолом гимнастерки кровь. В стороне стоял Сутин. Нижняя губа у него была разбита и залита сбегавшей из носа кровью. Под глазом и на щеке наливались кровоподтеки.

По виду Сутина Холмогоров кое-что понял.

— Смотреть мне в глаза! — приказал он Сутину и повел взглядом по раскрасневшимся лицам бойцов отделения.

— Кто дрался? — с угрозой спросил их Буров и тоже вперил в красноармейцев почерневшие глаза.

Варфоломеев молчал. Он знал по опыту — своему опыту, который приобрел, когда еще служил бойцом, — не скажут. Молчал, а сам упорно думал, пытаясь разгадать причину драки.

Вдруг чуть вперед выдвинулся Чеботарев. С ненавистью в глазах он выговорил:

— Я дрался. Я во всем виноват — бил Сутина.

Холмогоров оторопел. А Буров, приблизившись почти вплотную к Чеботареву, гневно сказал:

— Позор! Последнее дело!.. Этому ты что, в отлучке научился? — Политрук ненавидел людей, которые в спорах вместо силы разума применяли силу кулаков своих, и был с ними беспощаден. — За что ты избил Сутина?!

— За что? — обиженно переспросил Чеботарев и нашелся: — А пусть Сутин сам… скажет!.. Я… расписку дал молчать. Пусть!

Все посмотрели на Сутина, который, опустив голову, шмыгал носом. Холмогоров приказал ему идти к прудику и вымыть лицо. Буров говорил Варфоломееву, чтобы тот присмотрел за Чеботаревым и внушил ему, как надо вести себя в армии. Курочкин, отвернувшись, грыз сухую былинку.

Гнетущее состояние длилось минуты три. Потом Холмогоров отдал распоряжение всем идти на свои места, а Варфоломееву — разобраться, виновных наказать и доложить об этом лично.