Судьба Томаса, или Наперегонки со смертью

Я полагаю, эти туристы являли собой радость, веселье, удовлетворенность и счастье во всех их проявлениях. Но когда я вглядывался в выражение лиц, они казались мне масками, под которыми скрывались беспокойство, предчувствие беды, тревога, замешательство и сомнение, а язык тел говорил об озабоченности и нетерпении. Возможно, сказывалось мое настроение, коллекция голов и другие жестокости стояли перед глазами, но эти люди на тротуарах представлялись мне беженцами из скучных и серых мест, а причины их бегства они и сами не понимали. Они приехали сюда, чтобы найти веселье, утерянное везде, веселье, и яркость жизни, и свободу, и надежду, но уже начали подозревать, пока на каком-то подсознательном уровне, что этот многомиллиардный, самый большой карнавал в истории человечества, в конце концов, совсем не оазис, а всего лишь другая разновидность пустыни, из которой они бежали.

В тот момент, наверное, не было ни одной вечеринки в мире, в которой я бы не нашел изъяны.

Миссис Фишер покинула знаменитую Стрип, одна длинная равнинная улица сменялась другой, потом дорога пошла в гору, и наконец-то мы свернули на подъездную дорожку к не бросающемуся в глаза, но определенно уютному дому, во всех окнах которого горел теплый свет. Дружелюбная пара, мужчина и женщина, пятидесяти с небольшим лет, вышла нам навстречу и помогла отвести детей в дом. Никто не называл своих имен, не спрашивал моего, но приветствовали меня так, будто мы знали друг друга много лет… и это относилось ко всем, с кем я здесь встретился.

Я понял, что Бу, который верно следовал на Вереной, уже не моя собака-призрак и нашел себе нового спутника.

В этом просторном двухэтажном доме ценили и уважали книги, полки с которыми я видел едва ли не в каждой комнате. Эти люди построили храм семье и дружбе, с фотографиями близких на столах, каминных полках, стенах. Каждый уголок предназначался для создания хорошего настроения: продуманно расставленная мебель, уютные ниши, диваны у окон, способствующие непринужденной беседе. Но при всей царящей в доме безупречной чистоте и порядке ты не чувствовал, что находишься в музее, тебе предоставлялось право ставить ноги куда угодно, как ты вел бы себя в собственном доме.

Я могу описать, что произошло здесь в последующие несколько часов, но не могу объяснить. Так хорошо я проводил время только со Сторми.

Мы прошли в гостиную, где нас ждали три собаки: золотистый ретривер, бернский зенненхунд и фландрский бувье, которые тут же принялись кружить среди детей, словно ожившие большущие набивные игрушки.

На центральной стойке на кухне, на столе в столовой, на столиках в гостиной стояли блюда с булочками и маленькими пирожными, детям предлагали напитки, от которых поначалу большинство отказывалось. Они еще не отошли от пережитого шока. И как минимум четверо знали, что их родителей убили. Да и поездка в лимузине, вновь неизвестно куда, не улучшила их настроения.

Минут через десять девять детей присоединились к нашей группе, не сыновья и не дочери наших хозяев, в возрасте от семи до десяти лет. Не красавцы по меркам нашей культуры, помешанной на моделях и знаменитостях, которые постоянно на экранах телевизоров, но красавцы для меня, веселые и пышущие здоровьем.

Никогда раньше я не видел таких социально адаптированных детей. Без колебаний, но и без агрессии они влились в нашу компанию, улыбаясь недавним пленникам, задавая им вопросы, ненавязчиво прикасаясь к ним, как часто поступают в детстве друзья.

Поначалу наших семнадцать сдерживали неловкость, застенчивость, неопределенность, замешательство, но гораздо быстрее, чем я ожидал, их вытащили из раковин, в которые они запрятались. Двадцать шесть человек разделились на группы по два-три-четыре человека, причем в каждой находился один из вновь прибывших детей, и разбрелись по дому.

Я подошел к миссис Фишер:

— Что это? Что здесь происходит?

— То, что должно происходить, дорогой. Просто наблюдай. Ты увидишь.

— Кто эти приехавшие дети?

— Наблюдай и смотри.

Я ходил по дому, на второй этаж, на первый, вновь на второй, изумляясь тому, что видел. Очень скоро наши семнадцать, получившие тяжелейшую психологическую травму, болтали с кем-то из девяти или между собой. Иногда я видел слезы, и дрожащие губы, и отчаяние, но они быстро уходили. Я стоял, прислушиваясь ко многим разговорам, таким логичным, таким увлекательным, когда я их слушал, но смысл их забывался, едва я отходил.

Три собаки неустанно кружили по дому. Часто я видел, как один из семнадцати отчаянно хватался за золотистого ретривера, или бернского зенненхунда, или фландрскогого бувье. Потом озабоченные взгляды и напряженные лица начали уступать место улыбкам, еще нерешительным, но улыбкам.

В маленьких ручках появились булочки или пирожные, кружки с горячим шоколадом или холодным молоком, стаканы с газировкой. Разговоры стали веселее, иногда даже оживленными, и хотя подслушивал и понимал, все вылетало из головы, словно они говорили об истинах и утешении, доступных только разуму ребенка.