Судьба Томаса, или Наперегонки со смертью

Едва я вернулся за ворота и шагнул к тоннелю в соснах, шум вновь ударил по барабанным перепонкам. Создавалось ощущение, что рушились целые миры. Тишина устраивала меня гораздо больше, и я направился к режиссеру.

Ночь выдалась прохладной, плато купалось в серебристом свете. Луна более не казалась кораблем в черном море. И я внезапно подумал о глазе с катарактой, который внезапно открылся, чтобы посмотреть на меня из-под сгнившего савана на лице мумии.

— Сэр, когда это закончится? — спросил я. — Уничтожение, месть.

— Не бойтесь, мистер Томас. Ярость демона не выйдет за пределы поместья.

— Демон, — повторил я буквально по слогам, надеясь понять, что это значит. Значение слова, конечно, знал. А вот его смысл… — Демон.

— Он не принадлежит этому миру, знаете ли. А теперь его освободили от уз. Он, образно говоря, сведет счеты и отбудет.

— Вы уверены?

— Абсолютно.

— Демон, — вновь повторил я.

— Для вас это все внове, мистер Томас. Теперь вы узнали чуть больше об истинной природе мира и тревожитесь, что одно поведет к другому.

— Да, сэр. Именно это меня и тревожит.

— Не унывайте. Маловероятно, чтобы с вами еще раз случилось что-то подобное.

— Маловероятно?

— Практически невозможно.

— Демон, — повторил я.

— Имейте терпение, молодой человек. Все устроится.

— Очень на это надеюсь.

— И правильно.

В двух сотнях футов от нас, где миссис Фишер припарковала лимузин, вспыхнули фары, погасли, снова вспыхнули и погасли.

— Она говорит, что все дети в пассажирском салоне. Ни один не потерялся и не получил травмы.

— Верный старина Бу!

— Собаки… — В голосе режиссера слышалась искренняя нежность. — Я всегда любил собак. Как и вы, мистер Томас.

— Вы можете называть меня Одд. Мне бы это понравилось. Или Одди.

— Да, мистер Томас. И вы можете называть меня Хич.

— Да, сэр. Благодарю вас, сэр.

Мистер Хичкок не дематериализовался, как обычный призрак, не поплыл впереди, в футе-другом над землей. Вместо этого пошел рядом, положив руку мне на плечо.

— Когда я был жив в физическом смысле этого слова, недостатков у меня хватало, как и у любого другого. Временами я не знал меры ни в еде, ни в питье.

Я понятия не имел, к чему он ведет.

— Помнится, однажды попал на бал в Альберт-Холле, в Лондоне, и так много выпил, что все, казалось, начало рушиться на меня… люди, стены, все… Боюсь, я очень огорчил дорогую Альму.

— Сэр, мне трудно представить себе, чтобы вас качало, чтобы вы потеряли контроль над собой. — На съемочной площадке его знали как перфекциониста, который контролировал все и вся.

— Нет, разумеется, ничего такого я не допустил. Просто сел и ушел в себя, не поддерживая разговор, отчего казался скучным и грубым.

Несколько шагов мы прошли молча.

— Меня воспитывали иезуиты, вы знаете, — продолжил он. — Дисциплину они поддерживали строжайшую. Я жил в ужасе перед приором и его наказаниями, и это привело к тому, что еще в детстве у меня развилось отвращение к поведению, которое могло рассматриваться плохим. Я стал бояться моей способности совершить что-то нехорошее или допустить ошибку, и это переросло в боязнь власти, которая превратилось чуть ли не в фобию.

Возможно, я поступил правильно — не спросил, какую способность к злу ставил себе в вину режиссер «Психоза». Как оказалось, она была меньше, чем я ожидал.

— Взрослым я любил водить автомобиль, сидеть за рулем, глядя на уходящее вдаль шоссе. Но я так боялся, что меня остановит дорожный полицейский… боялся, как смерти, мистер Томас, и едва мог вести машину. Так что за руль садилась Альма или наемные шоферы, даже когда я еще не мог позволить себе нанимать их. Всегда ставить под вопрос свои мотивы — это нормально, но бояться своей способности совершить что-то неправильное и потому ограничивать себя во многих аспектах жизни — ужасная ошибка.

Будь я отцом и кладезем мудрости и если бы хотел передать ее сыну, наверное, это происходило бы в такой же манере.

— Моя девушка, Сторми Ллевеллин, никого лучше я не знал. Она была удивительной, сэр. Она верила, что эта жизнь первая не из двух, а из трех.

— Такой философский подход поразителен для молодой женщины, которая работала в кафе-мороженом, — говорил он искренне, без намека на иронию.

После увиденного мною только что, наверное, в эту ночь только это и могло меня удивить.

— Сторми говорила, что эта жизнь — тренировочный лагерь. Она говорила, что мы должны преодолевать все преграды этого мира, невзирая на раны, которые мы при этом получим, если мы хотим получить вторую жизнь. Это же наша подготовка к ней, понимаете. После тренировочного лагеря следует, как она говорила, служба. Нашу жизнь на службе она представляла себе одним нескончаемым приключением, словно это все приключенческие романы, слившиеся в один.

— А третья жизнь, мистер Томас?

— Она думала, что после завершения службы нас ждет вечная жизнь.

Я остановился, вытащил бумажник из кармана джинсов, открыл на пластиковом окошке, за которым держал карточку. Я мог прочитать ее при лунном свете. Собственно, мог бы прочитать и в темноте: «ВАМ СУЖДЕНО НАВЕКИ БЫТЬ ВМЕСТЕ».