Судьба турчанки, или времена империи (триптих): Призрак музыканта, Врач-армянин, Я целую тебя в губы

Когда я впервые вошла в эту квартиру, я была поражена. Конечно, он проявил бездну вкуса. Никогда прежде я не жила в такой обстановке. Все это — ради меня. Я даже почувствовала что-то вроде благодарности. Наверное, любовница разбойника, которой он надевает на шею краденое ожерелье, тоже испытывает подобное чувство. Я всю свою жизнь окружена бесчестными людьми — отец, Джемиль, М. (снова называю его так). Иные из этих людей любят меня — М. и отец, иные добры ко мне — Сабире. Мне стало жаль М. Я чувствую себя так, будто я — сообщница преступника и вместе с ним стою на эшафоте. Холодно, ветрено, пасмурно. Спасения нет. Все мучительные сомнения, угрызения совести — позади. Осталась одна лишь жалость — к себе и к нему, потому что я знаю — мы оба погибнем.

Вот какие мысли и чувства овладели мной в чудесных светлых комнатах. М. смотрел на меня печально, покорно. Он любил меня.

— Не надо было всего этого, — я тихо повела рукой.

— Это ничтожная малость,— он отвел глаза. — Ты сама не знаешь, чего ты достойна. Тебе нужен не такой человек, как я.

— Какой? — голос мой звучал почти безжизненно.

— Такой, который соединил бы неимоверное богатство с неимоверным умом и неимоверной тонкостью чувств. Гарун- аль-Рашид.

— Благородный разбойник. Орбазан из сказок немца Гауфа, — грустно заметила я.

— Такого человека, вероятно, просто нет. Он не существует.

— Он не может существовать. Значит, удовольствуюсь тобой,— я произнесла это с горечью и улыбнулась ласково.

Он бережно взял мою руку и нежно приложился губами к тыльной стороне ладони.

99

Эту квартиру следует описать более или менее подробно. Дом пятиэтажный, изогнутая кровля, наверху примостились какие-то лепные фигуры в античном стиле; двусветные окна, балконы с фигурными решетками.

В гостиной поблескивают шлифованные стекла буфета, прямоугольного, с металлическими накладками и вставками. В кухне — дубовый резной посудный шкаф. В спальне — резной сундук, изящный шкаф с цветочным орнаментом на дверцах. В каждой комнате пол устлан дорогим персидским ковром. Настенное зеркало в спальне вставлено в черную лакированную раму с позолоченными фигурами. В кабинете — серебряный писчий прибор. На стене в гостиной часы отбивают время каждый час, бронзовый орел распростер над циферблатом широкие перистые крылья. Прекрасная пышная люстра — молочно-белое стекло. На письменном столе — очаровательная лампа — изящно изогнутая женская фигура удерживает большой цветок лотоса.

В гостиной — обои — золотистые гирлянды стройно вьющихся стеблей на фоне цвета бледной охры. Широкий деревянный стол и стулья с подлокотниками — простые легкие прямоугольные формы. Посреди стола — вытянутая стеклянная ваза с изображением красно-коричневых цветов — работа модного французского художника-стеклодува Эмиля Галле.

В спальне — обои в тонах зеленоватого луга, чуть оживленного бледно-лиловыми тюльпанами. На столике в спальне — две смело-округлой формы вазы — это Тиффани — не менее модно, чем Галле. Этот туалетный столик и небольшой стул без спинки — полированные, на округло изогнутых ножках; зеркало ромбовидное.

Письменный стол в кабинете — так же изящен и современен, как и все остальное.

Сейчас я одна в квартире. Часы в гостиной только что пробили двенадцать. К четырем приедет М.

Пишу в кабинете.

М. сказал мне, что вся обстановка этой квартиры принадлежит мне. Я спросила, на его ли имя снята квартира. Почему-то я подумала, что, возможно, и не на его. Он ответил, что на имя Ибрагим-бея. Мне сделалось неприятно. Знает ли Ибрагим-бей, что в этой квартире бываю я? Впрочем, это уже не имеет значения.

Телесная близость с М. стала для меня чем-то наподобие наркотика. Наверное, человек, пристрастившийся к морфию, так же ведет себя, как я; то есть не думает, хорошо или дурно его поведение; ему нужен морфий — и все!

100

Когда я приезжаю в эту изящно и современно обставленную квартиру, я словно перехожу в другое измерение времени. Может показаться, что нет войны, что оба мы — я и М. — одиноки, свободны, независимы; что за окнами вовсе не наш город — взъерошенный город страны, ведущей войну,— а что- то голландское восемнадцатого века — тишина, чистота улиц, опрятные мостовые и заостренные черепичные крыши.

В этой квартире мы беседуем и спорим на самые рискованные темы. Теперь наши споры не кончаются безобразными скандалами, нелепым уродливым выяснением отношений между мужчиной и женщиной; как было при нашей первой размолвке из-за стихов этого армянского поэта Кучака. Теперь М. обычно говорит мне тихим покорным голосом:

— Прости, я не могу согласиться с тобой.

Это значит, что у него нет аргументов. Но соглашаться он не желает. Что ж — это его право.