Судьба турчанки, или времена империи (триптих): Призрак музыканта, Врач-армянин, Я целую тебя в губы

Прозрачное утро. Легкий-легкий прохладный туман. И видно сквозь него прозрачную зелень. Мы стоим немножко высоко, и вся равнина раскрывается перед нами. Лазар движется, как в замедленном фильме,— такие плавные замедленные движения. Я вижу его глаза; и вижу, что я кажусь ему красивой. Такие нежные и милые его глаза... Я слышу звучание его голоса. Не разбираю слов; не знаю, на каком это языке, но он говорит так мило, нежно и понимающе... Мы говорим о природе... Я признаюсь ему, что люблю природу только тогда, когда она не таит в себе никакой опасности, и значит, только в кино или в живописи, потому что в жизни я боюсь насекомых, собак боюсь; а больше всего боюсь, что на меня кто-то может напасть... Лазар отвечает мне, что теперь у природы остается только ее прелестная красота, и никаких опасностей, потому что он со мной... А после — самое прекрасное настает, я закрываю глаза и слышу музыку его голоса, он мне рассказывает о себе, и без слов, только одним звучанием своего голоса, но я воспринимаю все черты, все оттенки его жизни, и слушаю, слушаю... Теперь все будет хорошо, потому что я с ним, а он со мной... Но почему я не могу наслаждаться всем этим? Почему я смущаюсь? По сути, ведь только потому, что не обладаю всей полнотой внутренней свободы... Только потому... Я смущаюсь самой себя, когда мечтаю о чем-то хорошем... Ничего!.. Все будет хорошо...

Мне очень нравится, когда петухи поют... такие детски-открытые возгласы, вскрикивания... и от них — радость и чувство свободы... И снова утро... И свет и теплота... Как хорошо!.. Лето...

В маленьком дворе шелковица распустила такую узорную зелень... Лазар стоит на одной толстой крепкой ветке и легонько покачивает дерево... Черные большие ягоды сыплются, падают и падают вниз. Он хочет, чтобы я их собирала; и смеется, смеется, и вдруг поднимает руки... А я не собираю шелковичные ягоды, я распрямилась и стою, и смотрю на него, и у меня большие и широко раскрытые глаза... Лазар голый до пояса, мускулы очерчиваются тонкие и округлые... Он тянется ко мне рукой... Большой жук вдруг прилетает на его раскрытую ладонь... Но я не боюсь... Я люблю жука, и шелковицу, и все, к чему прикасается Лазар... Лазар... Все очень хорошее потому, что мне девятнадцать лет, а ему — двадцать шесть... Как хорошо чувствовать свои волосы, распущенные по плечам; и чувствовать, что каждое твое движение нравится ему, радует его... Как чудесно и странно!.. И у меня теперь есть бумага с такими печатями... И потому я могу сказать: «мой муж»... Но это смешные слова... Потому что Лазар — это Лазар... Лазар... Лазар... И я могу целовать его, и ночью я всегда с ним... И никто ничего не будет говорить... Лазар... Мой Лазар... Я его люблю!..

Петух в соседнем дворе воскликнул, и мне стало так молодо и радостно, и время как будто удлиняется... Утро, полдень, день — и все вокруг замирает... Только мы с Лазаром тихонько бродим в старом доме и разбираем пыльные старые поломанные вещи... Лазар нашел одну такую резную подставку для Корана...

«Вот что осталось от прежнего могущества...» — произносит он как-то напыщенно... И сразу ему на самого себя становится смешно... А мне становится как-то мило и как будто бы таинственно...

— Почему ты смеешься?

— Так просто... смешно сказал... Я смешно сказал... Напыщенно... смешно... — и он спрашивает меня; не знаю, почему, шепотом, — Ведь ничего не осталось, правда?..

— Нет, Лазар, — отвечаю я, и тоже шепотом почему-то; — Все осталось... Ты и я, мы остались... Ты и я...

Он меня обнимает и гладит по волосам... И я чувствую, что мои волосы красивые, как шелк...

Ну, чего же я все-таки хочу?.. Чтобы у меня был человек?., мой?.. И чтобы я могла сбросить на его плечи весь этот тяжелый груз моих проблем?.. И чтобы я кривлялась и притворялась, а он чтобы хлопал в ладоши и покорно участвовал бы сам во всех этих сценах, где первая роль — моя?.. Хорошо... Нет, нет!.. Йок!..[9] Тогда что?.. Сформулируй... объясни...

Полы моего длинного халата как-то странно-ритмично то вскидываются, то опадают; я подымаюсь на третий этаж... На волосы накинула пестрый мамин платок... Наверное, с этими тремя кавернами я еще имею право мерзнуть и потому носить какие хочу платки... Я не могу запомнить лицо врача, оно как все остальные лица; но он совсем не равнодушен; потому что я — его больная, и если я умру — он все-таки будет отвечать... я прошу его отпустить меня сегодня в город, потому что у меня много работы в редакции. Все-таки, когда говоришь, что работаешь для редакции, тебя как-то немножко начинают уважать... Но я его обманываю... С тех пор, как я отказалась поменять свой паспорт, свое имя, значит, а потом все-таки смирилась и поменяла... С тех пор никакой работы мне в редакциях не дают... Так что я обманываю своего врача... Все это было глупо... Сначала я отказывалась менять имя; потом, конечно, поменяла... Но в редакциях меня больше видеть не хотят... Вот так...