Судьба турчанки, или времена империи (триптих): Призрак музыканта, Врач-армянин, Я целую тебя в губы

Сегодня читаю «Кроткую». В сущности, похоже на меня — неравный брак и несчастная молодая женщина. Но сколько в ней достоинства и серьезности, какое отсутствие мелочности, какая чистота. Почему я не могу быть такой? Меня портит и развращает благополучие — наряды, лакомства, уютный дом. Но все равно уже с завтрашнего дня начну новую жизнь. Буду терпелива с мамой. Джемилю стану отвечать спокойно и без раздражения. Не буду ссориться с ними по пустякам. Но что считать пустяками? Например, когда я иду одна на прогулку, ни Джемиль этого не хочет, ни мама. Но ведь это вовсе не пустяк, не кокетство, я должна, мне просто необходимо побыть одной среди совсем посторонних мне людей на набережной; без мамы, без отца, без Джемиля. Что же делать? Надо научиться отстаивать свое право на эти прогулки спокойно, не капризничая. А, впрочем, кто сказал, что у меня есть такое право? Вот вариант вполне в стиле Достоевского — смириться и не выходить из дома одной. Нет, не могу. А что сделала бы на моем месте Аглая, та, которая полюбила князя Мышкина? Просто уходила бы, никого не спрашиваясь, и не унижала бы себя мелочными ссорами. Я похожа на нее. Она ведь тоже выросла в богатой семье, и родители ее были такими пошлыми людьми. Я — Аглая. Сонечка Мармеладова или Кроткая — недостижимый идеал. Даже Настасья Филипповна — недостижимый идеал. Нет, я — Аглая, просто Аглая.

Как-то легче становится жить, как-то удобнее и свободнее располагаешься в обыденности своей жизни, когда отыщешь свое отражение в какой-нибудь прекрасной книге.

10

Так уж получилось, что я у родителей — единственный ребенок. Первые детские годы я провела в маленьком городке, в горах. Самого городка не помню. Мне было лет пять, когда дела отца пошли на лад и наша семья перебралась в Истанбул . Из раннего детства помню маленький дворик, развесистое ореховое дерево. Мать наливала мне воды в маленькое корытце, и я весело плескалась, купала свою деревянную куклу, стирала ее платьица. Кажется, помню наш отъезд. Или это была просто прогулка в экипаже? Какое-то чудесное чувство оттого, что едешь куда-то, движешься вперед, слышишь, как стучат по каменистой дороге подкованные копыта. Меня усадили в глубине экипажа, мне темно; кажется, громоздятся какие-то баулы и узлы. Но снаружи просачивается свет; я чувствую, что там, снаружи, ветер. Мне хочется туда. Вот экипаж останавливается. Меня выносят на руках и опускают на землю. Передо мной — безбрежный зеленый весенний луг. Я бегу. Бегу, бегу, бегу. Я впервые чувствую свое тело, оно живет, оно дышит и радуется каждой клеточкой. Я бегу, а луг не кончается. Мне хочется бежать по бесконечному лугу. Мне кажется, что я убежала уже далеко-далеко. Но на самом деле мои маленькие ноги не могут убежать далеко. И луг вовсе не безграничен. И взрослые легко могут меня догнать, подхватить на руки и посадить снова в темный экипаж. И, конечно, так в конце концов и случилось, только я этого не запомнила.

Не знаю, думали ли мои родители о моем образовании, когда я была совсем маленькой. Наверное, нет. Они, кажется, даже и не относились ко мне всерьез; они все надеялись, что родятся сыновья. Но с каждым годом эта надежда становилась все более эфемерной и наконец угасла совсем. В то же время отец мой с каждым годом богател. Он уже принадлежал к тому кругу, где было принято брать гувернанток-француженок для воспитания дочерей на европейский манер.

Я знаю, что многие люди на всю жизнь запоминают кормилицу, няню, тех, кто воспитывал и ласкал их в раннем детстве. У меня не было няни, мама сама присматривала за мной или поручала меня служанке. Пожалуй, первым человеком, оказавшим на меня влияние, стала моя тетя Шехназ, старшая сестра моей матери. Шехназ-ханым родилась от первого брака моего деда, и когда я с ней познакомилась, она была уже пожилой женщиной. Это произошло, когда отец перевез нас в Истанбул. Мама и тетя Шехназ приходились друг другу сестрами, но их разделяло более двадцати лет и они были совсем разные. Мама не помнила своего отца, он умер, когда ей еще и года не исполнилось. Девочка воспитывалась в бедной семье своей матери-вдовы. Мама родилась в 1876 году, в год переворота, когда на престол взошел Абдул Гамид II. Позднее я узнала, что дедушка был знатным и богатым придворным, сумевшим поладить с двумя султанами. Впрочем, несчастья деда начались уже при Мураде V, который в том же роковом году правил всего несколько месяцев. Приход к власти Абдул Гамида всего лишь довершил падение моего бедного деда. Шехназ приходилась сестрой моей маме, но выросла совсем в иной обстановке. Она всегда сожалела о том, что маму выдали замуж за простого торговца, моего будущего отца; и даже когда он сделался солидным коммерсантом, продолжала смотреть на него несколько свысока.