Судьба венценосных братьев. Дневники великого князя Константина Константиновича

После 1917 года в эмиграции многие русские люди с какой-то истерией заговорили о народной любви к самодержавию, сваливая все российские беды на левую интеллигенцию. Под народом они подразумевали, говоря языком марксистов, производителей материальных благ и называли простолюдина законопослушным богоносцем и царелюбцем.

Венценосцы вспоминали о народе только во время войн, сбора налогов и юбилейных торжеств. Участием в этих событиях и мероприятиях ограничивалось его проявление верноподданнических чувств, в остальное время мужики и бабы платили государству той же монетой, что и оно ему – равнодушием к царю, государственной политике и ко всему, что лежало за пределами интересов села или ремесленной слободы.

Кто ж искренне любил самодержавие в дореволюционной России? Не как отвлеченное философское понятие, а конкретного царствующего монарха, его самодержавную волю во внешней и внутренней политике. Если отбросить в сторону обласканных немногочисленных чиновников, вроде редактора журнала «Гражданин» князя В. П. Мещерского, остается – гвардия, вернее гвардейские офицеры, молодежь военно-учебных заведений, дворцовая челядь и члены Дома Романовых.

Любовь последних была самая зыбкая, ибо была замешана на корысти – чинах и богатстве, зависящих от императора, и кастовом превосходстве над другими российскими подданными. Правда, князья Голицыны или Оболенские, гордые своим древним происхождением, судачили, что худородных Романовых при Рюриковичах и близко не подпустили бы к царскому столу. (Род Романовых не принадлежал к княжеской знати и не имел старинных прав удельной аристократии.) В ответ августейшее семейство устраивало пышные празднества, справляя годовщины военных побед своих предков – Петра I, Екатерины II, Александра I.

Правда, к концу XIX века торжества устраивались по почину исключительно императора и его супруги: многие великие князья подолгу жили за границей и, наглядевшись на конституционные порядки в Европе, не испытывали столько пылкости и рвения в проявлении своей любви к самодержавию, как их отцы.

Константин Константинович был одним из немногих исключений. Он, как и подобает истинному монархисту, радовался всякому государеву поручению, млел от восторженного возбуждения, созерцая императора на парадах, молебнах, за обеденным столом. Он был очарован и Александром II, и Александром III, и Николаем II. Но если у первых двух почти не замечал недостатков, то у последнего видел их множество. Обоюдное равнодушие друг к другу нарастало, и в последние десять лет они встречались не чаще одного-двух раз в год.

Что же Константину Константиновичу, всецело преданному самодержавной власти, значит, и послушному воле самодержца, не нравилось в Николае II?

В первую очередь, отсутствие сильной воли, скрытность, легкая подверженность чужому мнению, нерешительность. Великий князь неоднократно сравнивал его с Александром I – человеком двуличным, преисполненным бесплодных мечтаний. Ворчливость Константина Константиновича (иным словом не назовешь, ведь великий князь всегда оставался верным слугою монарха и по-своему его любил) усиливается в преддверии первой русской революции, когда особенно ярко высветилось повсеместное недовольство государственной политикой. При этом Константин Константинович пытается хитрить с самим собою, обвиняя во всех грехах не монарха – единственный связующий центр государственной власти, а исключительно правительство:

«Если неумелая внешняя политика и несчастное пагубное приобретение Порт-Артура привело нас к губительной войне, то надо опасаться, что и в деле просвещения, наиболее важном и существенном в России, правительство убедится в своих ошибках только тогда, когда уж будет поздно. Надежда только на Бога» (6 мая 1904 г.).

Встречаются у великого князя и выпады против личности государя, но почти всегда он не своим рассудком доходит до этого, а говорит под впечатлением мнения близких ему людей:

«Мы все трое[120]ужасались и сетовали, да и было отчего. Нынешнее настроение общества слишком напоминает то, что было в самом конце семидесятых годов, в 1880-м и 1881-м. Тогда правительство растерялось, но все же чувствовалась власть. Теперь же власть пошатнулась и в безволии Государя вся наша беда… Смута растет и чувствуется впереди что-то неведомое, но неминуемое и грозное» (18 ноября 1904 г.).