Судьбы в капкане

:— Что, Косой урод, думаешь вытолкал из постели, так избавился от меня? Легко отделаться хочешь! Ты, чокнутый геморрой, все у меня отнял! Неужель думаешь, что останешься дышать без наказанья? Да не мечтай, паскудина облезлая! Я не только кровь из тебя по капле выпью, а и душу вымотаю в куски! Не слинять тебе от меня! На земле и под землей достану! Свою разборку сделаю! За все разом отомщу!

— Во сучара! Еще гонорится, падла гниложопая! Мало ей вломили, облезлой макаке!

— Вовсе опухла! С крышей не дружит лярва! — возмутились крутые.

— Самое досадное, что прищучить ее Теперь нельзя. Жмуриха она!

— Так Косой звенел, будто она, эта стерва, все время к нему возникала и гонорилась, поднимала на всех нас хвост. Не только Косому, всем нам разборкой грозила!

— Кишка тонка!

— Куда ей простигонке нас достать! — смеялись крутые, не поверив в обещание Сюзаны.

Из ресторана они ушли поздно, всей гурьбой. Несмотря на выпитое, крепко держались на ногах, обсуждали по пути, кого тряхнут в ближайшие дни. Договорились все вместе собраться завтра вечером и обговорить, решить все конкретно.

А на следующий день весь город узнал о смерти самого жестокого из рэкетиров, по кличке Дед. Эту кликуху он получил еще в армии за садизм и измывательства над новобранцами. Он сам придумывал пытки для салаг. Дед испытывал истинное наслаждение при виде крови и мучений. После пяти лет дезбата он вернулся в Нальчик, и тут же его взяли в банду.

— Дед накрылся?

— Как? Кто его вырубил? — не верили крутые.

— Базар! Дед еще всех нас передышит!

— Его мать трехнула. Не верите, сами звоните! — предложил Пятак.

Вскоре вся банда заявилась в дом, где жил Дед.

— Сыночки! Как вас много у него! Что ж вы в лихую минуту одного оставили? — упрекнула ребят пожилая женщина, вытирая лицо линялым фартуком. Слезы текли ручьями. Женщина не могла справиться с собой и отвечала сквозь рыдания:

— Он как ушел из дома вчерась, так и не воротилси. Я его, родимого, все в окно глядела. Ждала, чтоб вместях повечерять. Ну не дождалась, подумала, можа у какой девки застрял. А утром с ранья дворничиха в дверь колотится как глумная и блажит:

— Беги! Твово сына с канализационного люка выволокли! Задохся там вконец!

— А люк в шаге от дома. Открытым оказался. Сынок по потемках в его угодил. И захлебнулся насмерть. Не выбралси, сил не хватило. Може ударилси и сознанья не стало. Его когда подняли, он весь распух. Лицо почернело. Жуть единая как тяжко помер! — голосила старая, жалея сына, заодно и свою осиротевшую старость.

А по городу новые слухи поползли:

— Не сам Дед упал в канализацию. Кто-то его столкнул.

— Не просто спихнули, а в начале придушили.

— Кого? Деда? Не родился еще тот медведь…

— А может те, над кем в армии изгалялся, свели с ним счеты за прежние обиды, — предполагали горожане.

— Так сколько лет прошло? Нешто помнили?

— Только доброе быстро забывается. Зло до смерти помнится. Бот и оторвались на нем. Не все Деду над людьми измываться. Нашелся и на него капкан! — злорадствовали горожане.

— Матери Деда крутые дали денег, а похороны и поминки взяли на себя.

Старушка, спешно спрятав деньги, вскоре успокоилась. Позвала на чай закадычную подругу дворничиху, и старухи разговорились по душам:

— А че ревешь, Петровна? Нынче сама станешь жить. Нихто матом не облает, ить кем только тебя не лаял твой непутяга! Барбос, а не человек, прости меня, Господи, грешную! Неможно ругать покойного, но этому во след доброго слова не находится. Ему бы вкалывать, так чем он занимался? Бандитничал!

— Не брали его никуда, по нервам болел!

— А на водку нервов хватало?

— Все мужики едины! — выгораживала сына.

— Закинь, Петровна, защищать анчихриста! Помнишь, зимой тебя на улицу выкинул через окно. В едином халате, босиком. Хорошо, что первый этаж, так не убилась. Я ж тебя взяла. А за что? Ругала козла за дело. Так ему и надо! Нынче заживешь сама, барыней! Еще и старика тебе сыщем, чтоб веселей жилось, — смеялась дворничиха.

— Это с тех, что на улицах валяются, и ты их сметаешь в кучи? Не надобно таких… Сама жить стану. Уж сколько от сына натерпелась, никого больше не хочу. Единое жаль, жизни не видя ушел, — всхлипнула мать. А к вечеру, прибрав в доме, тихо порадовалась, что не вломится в двери пьяный сын, не потребует деньги, не станет швырять в нее тарелки и орать до утра, что сообразит из нее пугало для двора, а дом пропьет и уйдет к друзьям.

— Сынок! Мы токмо друг у дружки, боле никого с родни вкруг нас нету. За что забижаешь? Сколько мне осталось? Погоди малость, сама помру, еще наживешься один, — говорила сыну утром. Тот хмурился, уходил из дома, громко хлопнув дверью. Вечером все повторялось сначала.