Судьбы водят хоровод

Все решил случай. Она услышала в коридоре какую-то возню. Выглянула и увидела, что Алексей выставляет по линеечке ее разбросанные сапоги. Это стало последней каплей.

Гримаса гнева исказила ее лицо.

– Зачем ты трогаешь мои сапоги?

– Обувь надо содержать в порядке.

– Оставь сапоги, не прикасайся к ним, – зашипела Раиса.

– Может, и тебя мне оставить?

– Сделай милость!

Так просто и быстро завершилась история с замужеством за почти генералом.

* * *

Шли годы. Новые достойные варианты не подворачивались. Настя выросла и стала жить своей жизнью. Это нормально: молодые устремлены в будущее, они отрезают родителей, как ракета отстреливает топливные отсеки.

Одиночество холодной каменной плитой легло на сердце Раисы. Ночами она ворочалась в постели и прокручивала свою жизнь в поисках ответа на вопрос: где она ошиблась? Почему все сложилось не так, как хотелось? Ее душило чувство несправедливости. Вокруг сновали женщины с благополучными судьбами. У одной муж архитектор, у другой хирург, у третьей вообще чиновник из мэрии. И ведь эти женщины в подметки ей не годились. Раиса превратилась в ходячий счетчик женских недостатков. Она зорко подмечала, что кто-то вовремя не покрасил волосы, кто-то не выщипал брови, а кто-то вообще живет без маникюра и, страшно сказать, без педикюра. А как они одеваются? Срочно всех табунами гнать на «Модный приговор». И там прилюдно расстреливать.

Коллекционирование чужих недостатков и шлифовка собственной внешности стали манией Раечки. Она совершенствовала лицо и тело с такой самозабвенной страстью, с какой Микеланджело работал над своими творениями. Однако разница состояла в том, что великий итальянец работал на вечность, а Раечка понимала, что время работает против нее.

Человек, думающий о вечном, успокаивается, потому что в масштабах бесконечности все тревоги и страсти кажутся мелкими и незначительными. Но человек, воюющий со временем, вцепившийся в настоящее, обречен на страдания. Он знает, что проиграет, и эта мысль отравляет его жизнь.

Раиса каждый день делала маски для лица и гимнастику для тела, что, конечно, приносило свои плоды. Она выглядела ухоженной женщиной, явно моложе своих лет. Это было ей необходимо не столько для поиска новых мужчин, сколько для защиты от окружающих, которых Раиса подозревала в жалости к себе. Служение своей красоте стало щитом, на котором явственно читалось: «Ко мне не могут подойти простые смертные, которые женятся на обычных женщинах. Поэтому я одна».

* * *

Пришла очередная весна.

Как только начало припекать солнышко, на лавочке у подъезда стали собираться старушки. Они обсуждали цены на гречку, Путина и всех, кто попадал в их поле зрения.

– Ой, девочки, – прошамкала одна, – глядите, Райка идет. Куды ж ее военный-то делся? Давненько его не видала.

– Куды-куды… У тебя спросить забыли. Куды… Ему, поди, генерала дали. Сидит теперь в секретном бункере вместе с Путиным.

– То-то я смотрю, Райка вся при параде ходит. Нос задрала, на кривой козе не подъедешь. Генеральша хренова!

Раиса так и не узнала, что сбылась ее мечта. Для кого-то она все-таки стала генеральшей.

Сердце матери

Сима старалась не пропускать посиделки на лавочке.

Их коллектив, состоящий из трех старушек и двух кандидаток в старушки, собирался ближе к семи вечера. Как раз в это время жильцы возвращались с работы и давали обильную пищу для обсуждения. Кто-то стал плохо выглядеть, кто-то, наоборот, по неизвестным причинам расцвел. С этим нужно было разобраться. Но с чего бы ни начинался разговор, он быстро соскальзывал на обсуждение собственной молодости и превратности судеб.

Сима спускалась со своего пятого этажа и занимала место на правой лавочке с краю. Две лавки стояли напротив друг друга, но возле одной располагалась урна, и это место считалось второсортным. Чтобы не сесть рядом с урной, нужно было прийти пораньше.

Обращались друг к другу только как «девочки». Хотя, глядя на них из окон, жильцы называли их старыми грымзами.

В непогожие дни сидеть было холодно, и старушечья компания пряталась по домам. Сима воспринимала такие дни как выходные. Но если погода позволяла, она шла на посиделки, как на работу.

Тому было две причины. Сима боялась, что если останется дома, то ей начнут перемывать косточки ее же подружки. Хотелось этого избежать, поэтому приходилось держать ситуацию под личным контролем.

Вторая причина носила более деликатный характер. Сима чувствовала себя одинокой. Она боялась, что разучится говорить, если все время будет сидеть дома.

Ночами она ворочалась, пытаясь найти такое положение тела, при котором уймется тупая боль в суставах. И так же тяжело ворочались мысли в голове. Она думала о сыне, Стасике, и о том, почему все вышло так, как вышло.

Иногда она проваливалась в полудрему и теряла контроль над мыслями. Уходила в мечты, где Стасик улыбался ей, а его жена Ирочка разрезала пирог, вокруг звенел смех и было разлито почти осязаемое добро. Потом Сима просыпалась, трясла головой, и смех стихал, а добро улетучивалось.

До рассвета оставалось несколько часов, и их Сима неизменно посвящала воспоминаниям.