Судный день

В прежние времена миссию Сеида весьма облегчало то, что в разных местах он выступал под разными именами, ибо в одном месте я представлял его как поэта Насими, в другом - как моего халифа Сеида Али ибн-Мухаммеда, в третьем - как Сеида Али Имадеддина (Имздеддин - опора веры - ред.). Но безмерность моего любимого ученика не терпит тайн, и он нынче известен повсюду. Наверняка и в Анкаре тоже знают, что Сеид Али и Насими - это одно и то же лицо. Это третье препятствие на его пути. На меджлисе, накануне ухода из Ширвана, я отлучил Сеида от дел ради его безопасности. Может быть, довести до сведения гаджи Байрама Вели, что Насими не является более моим халифом, а всего лишь вольный поэт-дервиш, чтобы открыть ему путь в Анкару? Подумай, найди решение, ибо это очень важно. Если ему удастся найти ход в резиденцию гаджи Байрама Вели, то он, без сомнения, выявит истинное нутро его и отвратит моих халифов от лживых обещаний кровавого пособника Баязида. Тогда и караван не собьется с пути, и в твоей позиции не будет колебаний. И так же, как ты был ровен духом в Баку, в резиденции Дервиша Гаджи, так и в новой своей должности будешь управлять делами каравана. Не теряй же терпения и чуткости, досточтимый!

На реке Кюрделем я открыл Гусейну Кейа некоторые свои мысли относительно Сеида. Со временем узнаешь и ты, и Сеид облегчит твое бремя, ибо за многое будет в ответе.

Будь стойким во власти, сын мой! Повторно говорю: время страстей наступило. И чем сильнее они разбушуются, тем крепче ты стой!

Если личное твое влияние, твоя внушительность и сила слова не возымеют должного действия, прибегни к помощи моих гасидов - они хорошие исполнители и верность учению видят в защите позиции Хакка. Если понадобится, они не преминут прибегнуть к силе. Но помни, сын мой, помни и никогда не забывай, что сломить волю, растоптать достоинство человека противно учению. Без крайней нужды не проявляй силы! Не ломай человека! Если придет к тебе лекарь мой дервиш Гасан с покаянием, прими и прости его. Если придет Юсиф - прими и его. Я кончил слово свое, сын мой!

Фазл встал, подошел к костру, постоял, и спустя немного мовлана Таджэддин услышал голос его, обращенный ко всем:

- Мне время ехать, дети мои!

Потрясенный намазом, возбужденный новым миром открывшихся ему мыслей и чувств, в свете которых так явственно обозначились истинность и неистинность всех их побед и поражений и величие духа Фазла, мовлана Таджэддин едва не забыл, что эта ночь - ночь ухода Фазла в стан врага, и окончательно опомнился, когда Устад, взяв под уздцы своего низкорослого ширванского коня, направился со двора. Ясно сознавая смысл ухода и возможные его последствия, он тем не менее не думал, как давеча, стоя в нетерпении перед кельей Фазла, что без него - всему конец. Нет, он не думал теперь так. Когда Фазл за воротами стал прощаться, мюриды погрузились в траур, шагирды горько разрыдались. Мовлана Таджэддин был тверд и сказал с верой:

- Езжай спокойно, Устад! Все твои наказы будут выполнены! Огонь, который ты во мне разжег, никогда не погаснет!

Фазл, ведя лошадь под уздцы, спускался по склону, и мюриды, словно бы у них подкашивались колени, опустились кто где стоял.

Даже суровый Гусейн Кейа и тот, согнувшись и пряча лицо, сдавленно зарыдал.

Один мовлана Таджэддин стоял прямо во весь свой рост в широкой и длинной, ниспадающей на густую траву абе и не проронив ни слезинки, следил, пока Устад не слился с темнотой. Затем сказал стоящим наготове у обочины гасидам:

- Передайте Дервишу Гаджи, чтобы принял поводья коня Всадника вечности.

Горечь разлуки он почувствовал внезапно, как укол, когда, вернувшись к отгоревшему костру у бассейна, увидел на войлоке разложенные рукою Фазла символические деревянные мечи.

Но это еще не было разлукой.

ЕДИНЕНИЕ

15

За восемь лет до этих событий, в 1386 году, когда ширваншах Ибрагим, как пишет летописец, отправился пред очи эмира Тимура, он преподнес повелителю сверх бесчисленного количества шелков и прочих ценностей восемь рабов. Приказчик, принимавший в стане эмира Тимура груз каравана, спросил, почему рабов восемь, когда принято дарить девять, на что Ибрагим ответил, что девятый, мол, он сам, своею собственной поклонной головой, и ответом этим пуще всех даров завоевал симпатии эмира Тимура. В другом источнике мы читаем, что Ибрагим повез в дар помимо ценных вещей семерых красавиц, которых одел, как семицветную радугу, в семь разных цветов, чем и завоевал милость эмира Тимура.

В ночь, когда Фазл спешил на встречу с Высокоименитым, ни первый летописец, ни второй, живший спустя несколько веков, не были известны, и, естественно, не были известны и сведения, опровергающие одно другое.

История же, известная Фазлу, крылась в том, что Высокоименитый, который на первый, поверхностный взгляд только о том и помышлял, как об избавлении от опасности, грозящей ему со стороны Мираншаха, на деле глубоко и тайно связывал всю свою политику с самого первого дня своего правления - и союз с Тимуром, и связи с хуруфитами - с тебризским троном.