Судный день

Ибрагим видел, как напрягаются лиловые прожилки на мертвенно-бледном костистом лице шейха. Со слов своих ученых и вельмож, с которыми Ибрагим часто беседовал в покое уединения, он знал, что шейх Азам, раздав черные хирги своих мюридов хабаргирам Тимура, кровопийцам с батганами в руках, возмутил шемахинцев и потерял их доверие. Новоявленные мюриды шейха, облаченные официальной властью, ходили по ночам по кварталам аснафа, хватали певцов, певших газели Найми и Насими, обыскивали дома и, найдя белую хиргу и деревянный меч, истязали свои жертвы ржавыми гвоздями и заставляли отцов пить кровь сыновей, а братьев - кровь братьев. Поэтому в среде аснафа этих людей называли черными мюридами, а их главу, шейха Азама, Миргазабом - палачом. Шейх Малхама, исцелявший больные души, умер в утробе новоявленного шейха-палача, и нет надежд на воскрешение, так говорили в среде аснафа, и так со слов их передавали шаху его вельможи и ученые.

Но, увидев возбуждение шейха Азама, Ибрагим насторожился: а не проснулся ли в палаче-миргазабе малхамский шейх-исцелитель? Может быть, шейха возмутило откровенное лицемерие, с каким Ибрагим сказал, что не может разобраться, где правоверный, а где еретик? Или то, что Ибрагим, оговорив свое невмешательство, умывает руки и всю ответственность за кровопролитие перекладывает на плечи садраддина? Раздираемый догадками и соображениями, Ибрагим твердо решил добиться согласия шейха на свое предложение, а в случае несогласия он обвинит его, как тогда, в темнице, при освобождении послов Фазлуллаха, скажет: "Если ты, стоя на страже религии и веры, допустил распространение хуруфизма, а теперь сам же отказываешься разгромить неверных, то кто ты, шейх? Кто ты на деле?" - и сломит.

Но шах зря беспокоился. Ни одно из его предположений не подтвердилось. Услышав из уст шаха: "...я передам тебе оружие, и ты собственноручно вооружишь отряд... Доведи до конца религиозную распрю..." - шейх с напрягшимся лицом воздел глаза к своду шатра и взволнованным криком возблагодарил всевышнего. Потом он просил шаха уведомить его, когда и каким образом заполучит оружие.

Ибрагим, озабоченный общей подготовкой дела, частностей пока не продумал. И, поразмыслив, сказал, провожая шейха к выходу:

- Ты знаешь, шейх, что я никогда не терял осторожности и не допускал непродуманных действий, когда называлось имя всевышнего. Люди, надевшие на себя хирги религии и различных сект, не подвластны мне. Поэтому пусть служители мечети сами снесут тебе в резиденцию все оружие.

Пятым человеком, призванным в шатер пред очи шаха, был принц Гёвхаршах.

Выпроводив шейха Азама и расхаживая в глубине шатра, пытаясь предвидением определить, как все произойдет из задуманного им дела и сумеет ли он вернуть доверие Тимура и одновременно не потерять его у хуруфитов, Ибрагим не заметил, как принц Гёвхаршах вошел в шатер и встал в ожидании.

Увидев же стройного красавца-сына перед собой, шах обнял его и прижал к груди.

- Гёвхар мой! Палачу все ведомо, Гёвхар мой - сказал он.

Обняв сына за шею, он сел и, усадив его рядом, начал рассказывать обо всем, что произошло в стане Тимура, все подробности короткой и бесславной встречи.

- Проклятый палач и меня сделает палачом, Гёвхар мой! - заключил он рассказ о встрече в Шабранском стане, об отпущенном ему трехдневном сроке и, не раскрывая смысла зловещей фразы, переключился на другое... - Ты не можешь более оставаться в Шемахе, Гёвхар мой! - сказал он. - По выходе из шатра, ты немедленно отправишься в Дербент и возглавишь армию. И в случае войны с Тохтамышем, проявив отвагу, докажешь свою верность эмиру Тимуру.

Странная тишина воцарилась после этих слов в шатре. Ибрагим подметил в глазах сына едва уловимую, от него унаследованную всепонимающую усмешку, но поостерегся спросить об ее причинах. Он знал доподлинно, что если не удалить Гевхаршаха из Шемахи на эти два роковых дня, то принц, верующий в Фазла и его Царство справедливости с центром в Тебризе, открыто выступит против погромщиков и тем загубит свою голову и корону отца.. Поэтому Ибрагим и не стал разъяснять своих слов о палаче, который и его сделает палачом, подготовив этим почву для будущего оправдания перед сыном.

Гёвхаршах посмотрел на отца с глубоким спокойствием, так странно противоречащим волнению шаха.

- Дела мои пошли вверх тормашками, шах мой! - сказал он все с той же тонкой и горькой усмешкой. - Во имя служения другу я должен доказать свою верность врагу.

Встав, без позволения он вышел из шатра.