Судовая роль, или Путешествие Вероники

Глава 24 Ника, счастье и наполеоновские планы

Под лохматым навесом Марьяна снова завела какую-то музыку. Посвистывая крыльями, взлетели с провисшего провода от крыши дома два толстых голубя. И ветер вывернулся из-за угла, потрогал Никино горящее лицо, которое ей мучительно захотелось сорвать с себя и сунуть в карман или выкинуть нафиг, чтоб никто не видел, что оно там сейчас выражает. Чтоб не увидела роскошная незнакомка (так вот она какая — «своя»… и я тут… с мокрыми патлами), не увидел Пашка, который топтался рядом.

Но оба на Нику и не смотрели. Медово-шоколадная дама с нежным упреком разглядывала — сына? Или сына своего мужчины? Как это там — пасынка? А Пашка смотрел на стеклянную мозаику входа, будто видел впервые зеленые виноградные листья и грубовато вырезанные черные грозди винограда на белых и синих неровных кусочках стекла. Старательно не глядя на даму, ответил:

— А что говорить. Я ж тут.

Легко коснулся Никиной руки, ступая вперед:

— Пойдем.

Она пошла следом, переставляя непослушные ноги и чувствуя себя ржавым маленьким роботом, измазанным обыденной ржавчиной обычного загара, наряженном в обычные шорты из белой холстинки — наверняка на задницу налипла куча песка. И волосы болтаются, высыхая сосульками.

В небольшом холле стояли пухлые диваны кофейного цвета, блестел низкий столик, и дальняя стенка была загорожена круглой стойкой темного дерева. На том краю, что упирался в стену, стоял деревянный идол с грубо вырезанным свирепым лицом, поблескивал гранеными камушками в глазницах.

— Тут записывать будем. Журнал, документы, такое. Телик наверху вот будет. Класс, да?

— Да.

— Ты чего вареная вдруг? Устала? А-а, есть хочешь? — догадался Пашка, таща Нику за стойку.

— Нет.

— Хочешь-хочешь. Сейчас спустимся, а потом уже картофан, и мидии. Сам надрал утром. Любишь?

Ника мотнула головой. Волосы противно заелозили по щекам. Она хотела посмотреть на себя в зеркало, что отсвечивало тайной глубиной, но вяло подумала — а что изменится. Разве ж увидев себя, сумеет сравняться с высокой, с нежными округлостями зрелой красавицей. Одна шляпа вон у нее какая. И золото чуть не в носу.

Пашка топотал по узким ступенькам вниз, мелькала перед глазами пепельная макушка. Ника собралась спросить у него. И не стала. Казалось ей, спросит и всему миру станет ясно — имела виды. Претендовала. Входя в полутемный зальчик с круглыми тяжелыми оконцами на уровне земли, поняла — ни за что на свете не сможет она бежать наперегонки с кем-то, воюя своего мужчину. Умрет от стыда. Такая вот дура…

— Ну?

Оглядываясь на тяжелые длинные столы и висящие по стенам шкуры, не сразу увидела Пашку. А увидев, не выдержала — улыбнулась. Тот, как Маугли-переросток, сидел верхом на добродушном толстозадом и толстоногом медведе, влажно блестевшим стеклянными глазами на бежевой морде. Нагнувшись, шлепнул рукой по широкому крупу.

— Во! Силыч его заново собрал. А батя ему привез книжку, старинную, редкую, про таксидермию. Так называется? Я полистал, куда там видюхам, и как Силычу кошмары не снятся. Ну, он чудной. Птичек мертвых собирает и тоже чучела из них делает. Обрадовался книжке, аж запрыгал.

Ника подошла и погладила медведя по твердой под блестящей шерстью шее.

— Смешной. И вовсе не медвезилла. Я чучела не люблю, а этот живой какой-то. А почему собрал — заново?

— Так это ж ковер! У одной бабки двадцать лет на полу валялся. Силыч, как увидел, так упал сверху, на шкуру, не на бабку, вымолил. А то где ж у нас медведя ему взять.

— Медведь из ковра? Бедный миша, столько лет лежал тряпкой.

Ника вдруг рассмеялась, хотя к глазам подступали слезы. Бедный миша. Ногами его топтали, выбивали, вешая на перекладину турника. Нет, все же славно, что он теперь снова медведь. Она открыла рот сказать, что Женьке он точно понравится. И не сказала.

Пашка сполз с лохматой спины, потрепал вытянутую морду. Поднял голову, прислушиваясь. И вдруг заторопился.

— Пойдем. Марьяшка мне голову оторвет, надо ж картошку чистить.

— Я помогу, — снова сказала Ника вдогонку мелькающим по лестнице шортам.

Выскочив в яркое солнце, немного ослепла после тихого сумрака за цветными стеклами крошечных окон. И потому сперва услышала, еще ничего не видя.

— Феденька, — ласково сказал женский голос, — что ж так долго, Феденька, я жду-жду.

Негромкие мужские голоса и усталый смех. И, ватно удивилась Ника, моргая на угол дома, утопающий в черной тени, — ни слова что-то не разобрать. Будто по-иностранному говорят.

— Пап, смотри у нас кто! От дяди Миши. Вы сегодня в Каменной были? Вода там чистая?

В черной тени что-то блеснуло, шаги приблизились, ярко забелела сперва повязка на коричневой ноге, а после сразу — глаза. Опустилась рука, бережно сваливая к стене дома ворох чего-то черного, мокрого, поблескивающего. И когда мужчина вышел на свет, и вдруг резко остановился, а сзади на него, посмеиваясь, стали наталкиваться еще фигуры, произведя небольшое столпотворение на границе черной тени и яркого послеполуденного света…