Судовая роль, или Путешествие Вероники

Сейчас они подойдут к фонтану, там дети, носятся как угорелые, свешиваясь в чашу и брызгая водой. Ника оглянется и увидит — да вот же, стоит у киоска с мороженым, держит в опущенной руке растаявший пломбир. В белой майке и серых штанах с кучей карманов. И улыбается ей.

…

— Даже в гости ко мне перестала! Покурить не с кем! Я маме твоей звоню, а она мне — Веронка легла отдохнуть. Ты чего отдыхаешь все время? Это я сегодня узнала у доктора — это уже депрессия, значит.

…

Дома… Да. Дома от мамы только в комнате и укрыться. Лечь на диван, поставить пластинку «Аквариума» на старый проигрыватель — магнитофон Никас забрал вместе со всеми своими вещами. И под те самые слова о снах, которые о чем-то большем, лежать. Ждать звонка в дверь, и мамин голос:

— Вам Веронику? А вы собственно, кто будете?

Вскочить и кинуться в темную прихожую, вылететь на площадку, и сразу к нему, как тогда, когда поднял и не стал опускать, прижал к себе, сильно-сильно.

По-це-ло-вал.

…

— Никуся! Ну, нельзя так!

…

Иногда Ника пугалась, что насквозь выдумала его, прилепила не те черты лица, забыла жесты. И слишком много счастья в ее играх. Тогда поспешно придумывала им ссору, обычную, такую, нормальную злую ссору. А еще он храпит. И поет фальшивым голосом какие-нибудь дурацкие блатные песни. И заводясь от этого, Ника, по своей привычке швыряя на диван мокрое посудное полотенце, кричала:

— Сколь ж можно тебя ждать? Хочешь, чтоб я совсем забыла, да? Как пахнешь и как смотришь исподлобья? А вдруг это уже не ты? Если бы ты, уже приехал бы и нашел меня! Ну и что — нет адреса! Разыскал бы! В Николаевском нашел? И в гостинице! Я уже устала тебя ждать! Вот появишься, получишь!

И кивала, обещая исполнить угрозу.

…

— Вот хорошо. Согласна, да? Я побегу, а в восемь чтоб готовая и красивая! Чмок-чмок тебя!

* * *

Над перилами веранды летали белые шторы, столики с тонкими ногами стояли редко, и потому казалось — кругом много ветра и закатного солнца. Оно ставило желтые точки на краешках посуды и просвечивало красное вино в высоких стаканах, бросая на скатерть зыбкие розовые тени.

Васька наслаждалась. Отпивая из стакана, придерживала пальцем очки, а потом, махнув рукой, сняла и повесила их на грудь, зацепив дужкой за вырез майки.

Ника медленно мешала ложечкой кофе и кивала сидящему рядом человеку-горе. Просторная белая рубашка казалась скроенной из тех же штор, шея сужалась к медным от загара щекам, а щеки плавно переходили в маковку бритой головы, глянцевой, с таким же бликом, как на круглой крышечке сахарницы.

Человек-гора рассуждал о кино, время о времени обращал к Нике вопросительное лицо, и она кивала. Да, смотрела. И этот смотрела…

Куросава, с придыханием говорил человек-гора и поднимал невидимые брови.

Да, кивала Ника.

А не кажется ли вам, Вероника… — руки в парусах рукавов вздымались и опадали.

Верно, соглашалась Ника.

Васька, внимая беседе, подставляла стакан своему кавалеру — тощему, белобрысому, который спохватываясь, цеплял на лицо высокомерное выражение, но оно сползало тайком и он, открыв рот и радостно улыбаясь, снова перегибался через перила, разглядывая толпу гуляющих, катерок, куда торопились белые шорты, цветные сарафаны и детишки на отцовских плечах.

По дороге из туалета, куда Васька утаскивала Нику, чтоб допытаться, как ей московские ухажеры (Вадька режиссер, Генчик продюсер, не кот начхал, Кусинька, что значит, врут, ну и ладно, пусть врут, зато как хорошо сидим), Ника остановилась у барной стойки, блестящей темным деревом.

— Позвонить можно?

— По городу, — маленький бармен в хрустящей рубашке и черной бабочке вынул из-под стойки телефон, поставил перед Никой.

— А я не сплю, — сказал Женька, вздыхая в трубку, — ты чего не идешь?

— Я скоро, маленький.

— Я большой!

— Я скоро, большой! — поправилась Ника, улыбаясь, — дай мне бабушку Нину.

— Веронка, — волнуясь, задышала в трубку мама, — ты не гуляй долго, ты смотри там, темнеет уже рано, и лампочку у нас кто-то снова вывернул, на площадке.

— Мам, еще солнце не село даже. Я приду, к одиннадцати приду.

— К одиннадцати? — ахнула мама.

— Мне никто не звонил? — зачем-то спросила Ника.

— Звонил. Мужчина какой-то.

Рука, держащая трубку, вдруг задрожала.

— Кто? Он сказал?

— Нет. А это кто, Веронка? Я понимаю, конечно…

— Мам, он сказал — перезвонит?

— Ничего не сказал. Голос такой интеллигентный, порядочный. Попрощался.

— Давно?

— Минут десять назад. А что…

Выдернув из-под локтя человека-горы Вадьки-режиссера ремешок сумочки, Ника кивнула, разводя руками, и через секунду уже стучала босоножками по витой лесенке на первый этаж.

Город млел в закатных лучах. Привычно осанились светлые платаны, подставляя закату зубчатые ладошки листьев, старые софоры держали в темных круглых кронах тысячи мелких цветков. И розовые кусты тянули по жаркому воздуху томные шлейфы сладкого запаха.

Стряхивая с ног босоножки, Ника топталась в темной прихожей, не отводя глаз от телефона. А мама, держа в одной руке блюдце, а в другой измазанную горячим вареньем ложку, настороженно смотрела на дочь.

— Точно не сказал, кто? — снова уточнила Ника.