Суер-Выер и много чего ещё

— Пошёл бы, да баба у меня в городе.

— А баба там пускай и живёт, ты к ней в гости будешь ездить. Так даже удобней. Многие эдак-то с бабой не живут, а в гости ходят.

— Не могу, Женька. Мне уезжать скоро.

— Когда скоро-то?

— Завтра.

— Эх, жалко. А как бы хорошо зимой в избушке. На улице мороз в тридцать градусов, а у нас свет, тепло. Муки бы пуд — так можно самим и хлебы печь. А ночью над лесом звёзды да луна, а в избушке огонёчек горит. Надо бы мне напарника.

— Ты торопись, Женька, — серьёзно сказал я. — Скоро морозы, а у тебя только четвёртый венец.

— Успею, парень.

Темнело, я поспешил домой и попрощался с Женькой. Вышел из леса и у ольхового куста не выдержал, наклонился, пошарил в траве. Интересно было, что он там прятал. Там лежал заваленный пожухшими ветками оранжевый мотоциклетный шлем.

— При чём здесь, чёрт подери, мотоциклетный шлем? — сказал Вадим. — Кто прячет шлем в ольховый куст. Зачем шлем без мотоцикла? Сумасшедший, конечно. У него, видно, повсюду вокруг избушки захоронки.

— Не вижу в мотоциклетном шлеме состава сумасшествия, — сказал я.

На следующий день мы уехали, и перед отъездом, разбирая продукты, наткнулся я на лишнюю пачку макарон. Хотел было отнести её Женьке, да ведь и в Кондопоге были друзья, которым лишняя пачка макарон никак не повредит.

По дороге мы всё с Вадимом спорили, есть состав сумасшествия или нет.

— Не вижу такого состава, — рассказывал я друзьям в Кондопоге, которым пачка макарон и вправду не повредила. — По-моему, он не сумасшедший, а просто неприспособленный к жизни человек, наивный романтик и доходяга.

— Это ты наивный романтик и доходяга, — сказали мне друзья из Кондопоги. — Какого размера сруб?

— Три на четыре.

— Это вовсе не охотничья избушка. Он рубит баню.

— Какую то есть баню?

— Обыкновенную. Рубит он рядом с дорогой. Верно? Брёвна толком не подгоняет. А как только срубит да выпадет снег, пригонит машину из Медвежьегорска, вывезет баньку и продаст. Вот и все дела. Так многие делают. А сумасшествие — для отвода глаз.

Меня поразила эта неожиданная логика, выгнала сомнение и жалость. Печальный образ сумасшедшего в шапке с помпоном посреди кривого сруба под снегом и дождём поблёк и пропал. Рубит баньку на продажу. Нет, куда ближе и понятней человек, который рубит избушку, чтоб обогреться, вернувшись с охоты, чтоб хлебы пеклись и огонёчек светил.

В Москве среди разных суетливых городских дел я вдруг вспоминал порою Женьку.

Я видел, как стоит он в шапке с помпоном, как засыпает снегом его сруб, и гадал, сколько ещё венцов успел он срубить. Опять объявлялась в душе бессильная тревога.

— Да ведь он рубит баньку, — успокаивал себя я. — Наверно, уже вывез и продал.

Потом я узнал, мне рассказали, что Женька так и остановился на четвёртом венце. Четвёртый венец оказался его пределом. Пятого он не начинал.

Выпал снег. Настали холода, а у него всё четвёртый венец, постель из рваных одеял и кусков толя.

Снега заваливали берега озера. В рваном свитере и в шапке с помпоном Женька бродил по дороге, просил соли и спичек.

Глубокой зимой приехала милиция в полном уже составе, и Женьку куда-то отвезли.

Сруб в четыре венца простоял до весны, а весною на плоты растащили его туристы.

Ножевик

В бестолковых моих скитаниях по вечновечерним сентябрьским полям встречались мне и люди с ножами.

Этот подошедший в сумерках к моему костру ножа при себе не имел.

— Картошечки пекёте? — спросил он, подсаживаясь в сторонке от огня.

— И уху варим, — добавил я во множественном числе, хотя и был один, без товарища, на двести вёрст кругом.

— Я и говорю: рыбоуды. Такой дым у костра — рыбоудский. Я, как издали увидел, так и говорю: рыбоуды… А где же товарищ ваш?

Отвечать правду отчего-то мне не захотелось.

— Товарищ-то?.. А там товарищ, — кивнул я в сторону реки.

С реки и вправду доносились какие-то звуки: голоса женщин или крики чаек? Вполне было возможно, что там, в этих голосах, находил место и мой какой-то товарищ.

— А что он, товарищ-то ваш, рыбку удит?

— Да нет, — ответил я, прикидывая, какой такой там, в дальних звуках, мог быть у меня товарищ, и пытаясь его себе представить. — Товарищ-то мой, он… нож ищет.

— Нож?! Потерял, что ли?

Не знаю, откуда я взял этого «товарища» и почему сказал, что он ищет нож. Это был бред, внезапно возникший в голове.

Надо было отвечать и проще всего сказать, что «товарищ мой» нож потерял. Однако отчего-то мне не захотелось, чтоб «товарищ мой» терял свой нож.

— Да нет, не терял он нож, — сказал я, отмахиваясь от дыма, вылавливая ложкой картофелину из котелка. — Он с этим ножом…

Тут я замолчал, потому что не знал, что он делает, «товарищ-то мой», с этим ножом. Сидит, что ли, на берегу и точит об камень?

— …вообще носится как с писаной торбой, — закончил я не понятную никому ворчливую фразу. Я как бы серчал на своего «товарища», который надоел мне со своими глупостями и особенно с ножом.