Суета сует

Смыслова проглотила подступивший комок. Так ли нужна была ей эта долгожданная, а теперь ненужная свобода? Об этом нельзя было никого спрашивать — самой бы разобраться, иначе не избежать насмешек, косых взглядов. Этот вопрос бьет по самолюбию, а ответ — тем более, особенно в устах Хмелевской. Она наверняка вспомнит, что «предупреждала», «предчувствовала». Нет, это совсем не то, что Мила хотела слышать. Она уже жалела, что подруга вот-вот появится у нее дома. Не было прежней уверенности в том, что с Ириной можно говорить обо всем без утайки. Смыслова чувствовала, что от общения с ней не возникнет ощущение покоя, уверенности. Ничего этого не будет. Только сама она сможет разобраться в своих чувствах. Но отменять визит подруги было поздно. Мила вздохнула и направилась на кухню. Нужно было хоть чайник поставить. Кофе, бутылка обещанного красного — разговор завяжется. Нечего планировать. Все будет, как будет.

Ирина Хмелевская всегда выступала в роли палочки-выручалочки или «скорой помощи» для своей лучшей подруги. Так повелось с самого начала: Мила — ведущая, Ира — ведомая. Кажется, это устраивало обеих. Многолетняя дружба еще со школьных лет обросла огромным количеством откровений, признаний, где в роли слушателя в основном выступала Ирина. Она с готовностью принимала свою всегда озабоченную собственной значимостью подругу, прощала ей откровенный эгоизм и надменность. Мила умела располагать к себе настолько, что даже явная грубость с ее стороны не казалась таковой. Все списывалось на утонченность натуры, на расшатанные нервы и в двадцать, и в тридцать, и после сорока. Ирина закрывала глаза на явные недостатки Милы, ее откровенный эгоизм и желание выбиться в люди во что бы то ни стало. С возрастом общение сократилось из-за занятости подруги. Встречи теперь происходили в основном по инициативе Милы, а Ирина воспринимала это как должное. Происходило это примерно так. Неожиданно раздавался телефонный звонок:

— Ириша, привет, золото! Я примчусь, ты меня расцелуешь? — и это после того, как Смыслова, бывало, больше месяца не давала о себе знать.

— Мчись, дорогуша! — Хмелевская была рада тому, что подруга, наконец, объявилась. Это означало, что у нее накопилось или много хорошего, или возникли проблемы, о которых она может рассказать только ей.

Иногда Мила являлась без звонка. Только за маленьким столом на кухне подруги, при свете оранжевого абажура она позволяла себе расслабиться, перестать быть энергичной, не знающей усталости. Она могла смыть макияж, собрать тщательно уложенные волосы в обычный пучок и с удовольствием отхлебывать горячий чай, забыв о манерах. Такая она нравилась Ирине больше всего. А с экрана телевизора на Хмелевскую смотрела совершенно незнакомая, чужая женщина. Она была так далека, что посиделки с ней на кухне под оранжевым абажуром казались чем-то из области фантастики. Ирина вслушивалась в каждое ее слово, изучала манеру вести разговор с собеседником, внимательно рассматривала безукоризненный макияж, супермодный наряд светской дамы. Это была другая Мила. Образ, который она создавала на экране, заставлял восхищаться, вызывал желание подражать. Но Ирине она больше нравилась простой, доступной, с которой можно болтать обо всем и ни о чем. В эти моменты Хмелевская прощала ей все, абсолютно все: долгие дни без единого звонка, резкость в разговоре, откровенный эгоизм в суждениях. Какая разница, черт побери, какой у нее характер, если Мила возвращается к ней, нуждается в ней! Ирина снова и снова позволяла любимой подруге почувствовать себя в ее доме свободной и раскрепощенной.