Сука

Я на планерке не была четыре недели, все находила пути и способы, как бы слинять, и, наверное, кроме как обо мне, говорить там было не о ком. Если бы не мысли о тебе, можно было бы и воспарить, насколько я умна и хорошо работаю. Это все перемежалось рассуждениями о ресурсах корпорации, цементе и трубах, а также автошинах. Оказывается, это была прощальная планерка перед недельным отпуском Хованского, и у меня возникло такое ощущение, что это он со мной на неделю расстается.

– Он без тебя жить не может, – шепнул мне зам по рекламе, – даже смешно – везде Ольга... Видишь, говорит Зайцеву, а смотрит на тебя.

– Что, Игорь? – Я еле-еле оторвалась от своих мечтаний о тебе. – Да ну, чушь, блажь, у него две жены и три любовницы. А я могу быть только первой...

– Но тебе бы хотелось?

– Честно говоря, я об этом не думала.

Честно говоря, в этот момент я думала, что ты уже сидишь у меня в приемной, досадуя, что меня нет на месте. Потому, выйдя на волю, я тут же позвонила на работу. Увы, ты ко мне пока не заезжал.

Через десять минут я была у себя в офисе. А еще минут через пять произошел самый значительный эпизод утра понедельника.

Дверь в мой кабинет распахнулась, на пороге появился ты с сообщением о том, что купленные неделю назад обои твоей жене не понравились. К тому же в квартире придется менять батареи. Дальше примитивно, как в песне: «Мое сердце остановилось, мое сердце замерло»...

ВТОРНИК. С утра стало грустно совсем. Мне все казалось, вот сейчас ты вернешься, подойдешь ко мне, обнимешь и прошепчешь на ухо: «Ну прости меня, дурака. Шутки у меня такие убогие».

Вместо тебя пришла подруга: просить денег в долг. Я вышла с ней во дворик, посадила на скамеечку в беседке, а сама пошла за забытыми в офисе сигаретами. Вернувшись, я с размаху ударилась лбом в верхнюю железную перегородку беседки, а носом – в нижнюю.

Она заверещала:

– Ой-ой, дурацкая штанга, больно?

– Ты знаешь, нет, – удивленно сказала я, потирая лоб и переносицу, – но синяк, наверное, будет.

Ничего себе, я не чувствую боли. И в этот же момент я поняла, что и сегодня ты не позвонишь, и завтра, и долго еще не позвонишь и не приедешь. Ты просто оставил меня. Навсегда.

Когда шла домой, на улице меня поймала цыганка и сказала, что жить мне осталось недолго, если я буду позволять другим осквернять свою душу, что она у меня очень чистая.

И мне сделалось немножко страшно, и я подумала о том, что я сейчас тебя люблю безнадежно, дико, безумно, наверное, так любят перед смертью. Еще мне было интересно, в чем, по ее мнению, выражается осквернение души, я по наивности своей всегда считала, что, кроме меня самой, ее никто осквернить не может.

А сейчас – ночь, чудесно переходящая в утро, я пишу свои слезки, а ты, наверное, спишь без задних ног, впрочем, почему без задних?

Тут я вспомнила, что в песенке этой дальше поется, что все, что бы герой ни делал, не помогло.

Я встала на подоконник, потому что подумала, что счастливей я уже никогда не буду. Я зажмурила глаза, сделала шаг вперед.

Я забыла, что живу на первом этаже.

Невдалеке слышался приближающийся гул первого троллейбуса.

Глава 9

– Н-да, – протянула Светка, возвращая ей короткую исповедь. – «Литература и жизнь», кажется, журнал такой был когда-то. Только жизнь на этом не кончается.

– Да знаю я. Дайте мне время – оставьте все меня в покое. Нет во мне сейчас жизни. И помогать мне не нужно. Выкарабкаться я смогу только сама.

– Вас понял. Дерзай, – сказала на прощание Света.

На третьи сутки Ольгиной добровольной изоляции позвонила ее невестка Наталья, сказала, что заболел Барик, их сенбернар. Шесть лет назад они вместе притащили в дом брата пушистый бело-рыжий комок, и с тех пор эта собака стала для двух семей самой любимой на свете.

Она поднялась, накинула куртку, вышла на улицу, перешла дорогу, пришла к ним. Расстроенная Наталья открыла дверь, посмотрела на нее и сказала:

– Да у тебя у самой какие-то проблемы... С ним?

– С собой.

– У тебя страшные глаза.

– Это не глаза, а впадины. Глаз нет – их выели кролики.

– Что ты мелешь, какие кролики? Не дури. «Все проходит» – не зря эта надпись была на Соломоновом кольце. Значит, мудрость в ней большая.

– Но если все проходит, что же остается? – спросила Ольга, подходя к Барику. Он лежал в коридоре – от него пахло нездоровьем. Прежде закручивающаяся красивыми шелковистыми кольцами шерсть потускнела. Сенбернарьи «выдранные» глаза смотрели с надеждой и, как ей показалось, каким-то смущением: вот, мол, оторвал вас от дел, уж простите, что так вышло, сам не понимаю, как так могло случиться.

– Да ладно тебе, малыш, не тушуйся, с кем не бывает. Вылечим мы тебя, ты ж у нас сильный, – сказала Ольга, наклонившись к нему. В знак согласия и любви Барик слабо вильнул хвостом.