Суккубус

Особняк Леон. Джастин Ллойд приехал сюда, надеясь найти истоки. Художник. Родной город выдавил его, как тело выдавливает из себя занозу, инородное тело. С гноем, болью. Ему не было места в той жизни, в том мире, где сестры рожают детей, где на праздник жарят индейку, где радуются ненужным подаркам и смысл жизни настолько прост, что, кажется, незачем жить. Ллойд был другим. Всегда был другим. С самого детства. Он жил в мечтах, рисовал мечты, и надеялся, что когда-нибудь они станут явью. Мечты о чем-то другом – более нежном, более страстном, более влюбленном, чем то, что у него было. Словно что-то глубоко внутри зовет его куда-то. И невозможно не слышать этот зов. Он, как бой барабанов ночью. Горят костры, черные тени пляшут на полянах. Женщины отдаются мужчинам. Мужчины убивают за женщин. Дикие. Страстные. И блеск в глазах. Черных, как ночь, глазах на черных, как деготь, лицах. И что-то животное, рожденное инстинктами. Оно бьет сквозь кожу каплями пота. И женщина. Высокая, властная. С распущенными черными волосами, доходящими до эбонитовых ягодиц. С ореолом павлиньих перьев, искрящихся в свете костров. С высокой грудью и молоком, не выпитым младенцами, которое струится из больших сосков, стекая вниз, по животу, туда, где находится то, ради чего люди готовы убивать друг друга. Богиня! Хозяйка этого безумного царства ночи. И пляшут тени. Жар костров и запах тел. Избранник выбран. Вертел, плоть, огонь. И запах мяса. Сочный. Кости добела обглоданы. Желудки сыты. Он стал пищей – тот, кто смел вкусить ее любовь, познать жар тела… Накормил завистников. Тех, что молча наблюдали за соитием богини той и смертного, избравшего минуту страсти сытому желудку. Но завтра… Завтра будет избран новый. Таков закон. Закон природы, страсти, бытия… Их были десятки – подобных картин. Ллойд рисовал их, закрывшись на чердаке, пряча от посторонних взглядов. Его фантазии. Его мечты. Он ненавидел и любил их. Они были всем. Они забирали у него все. Друзей, женщин, деньги. Его дети. Его безумие. Его страсть. И от этого невозможно было сбежать. И понять это было невозможно. Оно просто было. Было внутри него. Как сердце, без которого невозможна жизнь, но о котором ты не думаешь, пока оно не напомнит о себе болью. И с годами этой боли становилось больше. Эти видения, эти картины – они словно больше не хотели быть затворниками. Они рвались на свет божий, умоляя Ллойда рассказать о них миру. И это была боль. Нестерпимая. Всепроникающая. Боль, от которой не спасали ни вино, ни препараты, ни огонь, в который Ллойд бросал свои творения. Все возвращалось. И сочность, краски, их становилось больше. Рисунки четче. И реальней то, что рисовал Ллойд на картинах… И вот он был здесь, возле дома, где жили пращуры, и ждал ответов.

* * *

Высокий негр открыл ворота. Дом. Ллойд видел его. Монолитный. Величественный. Вобравший в себя все самое лучше от греко-римской архитектуры.

– Следуйте за мной, сеньор, – сказал ему негр. Они свернули с дороги, ведущей к дому. Теплый ветер ласкал своими прикосновениями нежные бутоны магнолий и базиликов. Сочная жимолость стелилась под ногами мягким ковром. В зарослях шиповника щебетали птицы. Высокие дубы рождали длинные тени…

– Прошу прощения, – засуетился Ллойд. – Может быть, вы меня с кем-то спутали, но мне назначена встреча… – Негр остановился. Посмотрел на него сверху вниз.

– Вас зовут Джастин Ллойд, сеньор?

– Да. Джастин Энтони Ллойд.

– Значит, ошибки нет. Сеньор Билли ждет вас в фамильном склепе.

– Ждет где? – Опешил Ллойд, не поспевая за размашистым шагом негра.

Они вышли на поляну, в центре которой стояло высокое мрачное здание, стены которого были обложены черным блестящим мрамором. Был яркий солнечный день, но это здание, казалось, поглощает весь свет, которое небо отрядило для его освещения. Солнечные лучи достигали мрамора и тонули в их необъятной тьме, притаившейся за внешним блеском.

– Нам сюда, сеньор, – сказал негр, подводя Ллойда к короткой лестнице с лицевой стороны, за которой простирался окруженный колоннами портик. Тяжелые двери в его глубине были открыты, и изнутри веяло холодом. Не могильной сыростью, вобравшей в себя запахи тлена, а вселенским, первозданным холодом, который можно почувствовать, если долго вглядываться в ночное небо. Безграничная, безбрежная даль космоса, в конце которой пустота и мрак.

– Сеньор Билли? – тихо позвал негр старика, склонившегося над одним из гробов.

– Я знаю. Можешь идти, Сопля.