Сулажин

— Контртеррористическая деятельность. Не будем про это, ладно? Я давал подписку о неразглашении. Это тяжкий груз, очень тяжкий. Но всякий раз, когда я, образно говоря, сажаю в лодку успокоенного, ничего не боящегося ученика, мой груз становится легче. Работа, которой я здесь занимаюсь, — мой путь к самоочищению. Были и неудачи,  особенно вначале, когда не хватало опыта. Но в тридцати двух случаях моя помощь оказалась эффективной. В тридцати трех, — поправился Громов. — Если считать женщину, которая сегодня приходила прощаться. Она готова, я ей больше не нужен.  Еще семь таких побед — и всё, мой долг будет выплачен. Я стану чистым и свободным. Ничто не будет меня здесь удерживать…

Мечтательное выражение громовского лица — вот что подействовало на меня сильнее всего. Если человек, уже побывавший на той стороне, мечтает вернуться, зачем бояться? Впервые со дня, когда мне сообщили диагноз, я задышала свободно. Будто разжались когти, стискивавшие мое сердце.

Громов сразу уловил произошедшую во мне перемену.

— Вы удивительная женщина. Никогда еще не встречал такой восприимчивости и спонтанности. Мне кажется, будет довольно еще одного индивидуального занятия, и вы перестанете цепляться за жизнь. Вы будете ждать смерти спокойно и даже радостно. Как заключенный выхода из тюрьмы. Однако нужно закрепить успех. У меня очень плотное расписание индивидуальных занятий, но я постараюсь освободить окошко. Позвоню и вызову вас, хорошо?

— Хорошо.

Мне действительно было хорошо. Страх не вернулся, даже когда Олег Вячеславович опустил глаза и стал смотреть в свой ежедневник.

***

Первое, что я сделала, вернувшись домой, — позвонила Льву Львовичу, чтобы поблагодарить за Громова.

Я постаралась ничего не упустить. Увлеченная собственным рассказом, я не обратила внимания на то, что Лев Львович всё время молчит. Он всегда был идеальным слушателем, но время от времени задавал уточняющие вопросы — а тут как воды в рот набрал.

— Алло, вы здесь? — в конце концов забеспокоилась я. Вдруг связь прервалась, и я разглагольствую в пустоту?

— Это всё? — спросил Лев Львович. — Ты… ты всё мне рассказала?

— Да. Теперь я просто жду его звонка.

— Господи, кажется, я совершил ошибку! — воскликнул Лев Львович. — Думал, что направляю тебя к психотерапевту, который поможет избавиться от навязчивых мыслей! Он учит тебя совсем не тому! Не ходи к нему больше, слышишь? Это бесовщина!  — Никогда еще не бывало, чтобы он так волновался. Даже голос у него прерывался. — Нужно не укладываться в гроб раньше положенного срока, нужно сполна использовать оставшееся время! Эти три месяца должны стать самым осмысленным, самым драгоценным периодом в твоей жизни! Ты должна прожить их так, как жил  настоящий самурай. Каждое утро, просыпаясь, он должен был говорить себе: «Сегодня я умру», и эта мысль побуждала его относиться к каждому мгновению как к драгоценности, не размениваться на пустяки!

От такого натиска, совсем не свойственного Льву Львовичу, я даже растерялась.

— Но я не самурай. Я женщина.

— Антонина, на свете нет ни женщин, ни мужчин! Есть люди-рабы и люди-самураи. Каждый сам выбирает, к какому сословию принадлежит. Раб копошится во мраке, уткнувшись носом в землю — всё выискивает съедобные корешки. Самурай смотрит в небо и смакует каждую секунду своего существования, зная, что она может оказаться последней. Слух и зрение самурая напряжены до предела. Человеческое существо рождается, не умея смотреть и слышать. И далеко не все потом обучаются двум этим искусствам. Большинство людей смотрят — и не видят, слушают — и не слышат. Я хотел, чтобы ты хотя бы на исходе жизни обрела настоящее зрение и настоящий слух. Мне говорили, что Громов учит именно этому.  А он, оказывается, смертепоклонник! Он клевещет на жизнь, оскорбляет ее! Вторая ваша встреча будет последней, сказал он? Я боюсь, как бы он не подтолкнул тебя к самоубийству! Есть маньяки, кто упивается своей властью над жизнью и смертью других людей.

— Олег Вячеславович не похож на маньяка. И я не могу вообразить, чтобы он чем-то упивался, — возразила я, кажется, впервые за всю историю наших отношений в чем-то не согласившись со Львом Львовичем.

И тут он меня поразил.

— Ну вот что, Антонина, — сказал Лев Львович после паузы. — Думаю, нам нужно встретиться. Как-то нечестно получается. Ему ты смотришь в глаза, мне — нет. Давай утром. В десять, около памятника Гоголя — который спрятан в маленьком скверике, сидящего. Там не бывает людно.

Он даже не спросил, смогу я или нет. И, в общем, понятно, почему не спросил. Какие у меня сейчас дела? Только готовиться на тот свет.

Я жутко заволновалась. Одно дело — разговаривать по душам с голосом из трубки, и совсем другое — увидеть перед собой живого человека. А вдруг он… Даже не знаю, что «вдруг». Что угодно.

— Как мы узнаем друг друга? — пролепетала я.

— Хороший вопрос. — Лев Львович хмыкнул. — Знаю про тебя всё кроме того, как ты выглядишь. Всегда воображал себе этакую Мерилин Монро накануне суицида.

— Я примерно такая и есть.