Сулла

Прежде чем вторгнуться на территорию римской провинции Азия, Митридат, кроме военных приготовлений, осуществлял еще и подготовку пропагандистскую. Юстин передает содержание речи, с которой он обратился к своим воинам на сходе перед началом кампании. Конечно, трудно представить, чтобы ее слушали десятки тысяч воинов одновременно, но поверим нашему автору на слово, тем более что речь отражает вполне реальные мотивы Митридатовой пропаганды. Прежде всего надлежало развеять миф о непобедимости римлян — и Митридат обращается к примерам из далекого и близкого прошлого. Разве римляне не были трижды побеждены Пирром? Разве не вел Ганнибал в Италии войну на протяжении шестнадцати лет? И разве те солдаты, к которым он сейчас обращается с речью, не нанесли поражения Аквилию? Далее, ситуация сейчас складывается для войны благоприятно: римляне заняты другими войнами и внутренними раздорами, и надо пользоваться удобным моментом, поскольку вопрос стоит о том, кто лучше сможет этим моментом воспользоваться. Ведь римляне, в сущности, уже начали войну — он во всем оказывал им повиновение, а они с каждым днем вели себя все более и более жестко. Вообще, римляне преследуют царей не за их поступки, а за их силу и могущество; они «взяли себе за правило — ненавидеть всех царей, очевидно, потому, что у них были такие цари, от одного имени которых они краснеют». У римского народа душа волчья, вечно голодная, жадная до крови, власти и богатств; римские цари — просто «скопище бродяг»; и если римляне создали свою державу с помощью жестокости и несправедливостей (чему посвящена вся речь), то он, Митридат, единственный из всех царей владеет не только отцовским, но и чужестранными царствами, приобретенными при помощи наследования и благодаря его чрезвычайной щедрости (Юстин. XXXVIII. 4–7).

Воодушевив своих воинов такой речью, завершает свой рассказ об этом выступлении царя Юстин, Митридат начал войну против Рима (XXXVIII. 8. 1). Точнее, наверное, было бы сказать не «войну», а триумфальное шествие, поскольку сопротивления ему на первых порах не оказывал почти никто. Да и какое может быть сопротивление — азиатским эллинам явилось сошедшее на землю божество, сам Дионис, новое воплощение Александра Великого! Люди рассказывали о нем чудеса: о рождении Митридата возвещали знамения, предрекая ему будущее величие; в течение семидесяти дней в небе была видна комета, занимавшая четвертую часть неба и пылавшая ярким огнем, затмевая солнце. В его детскую колыбельку ударила молния и сожгла его пеленки, не оставив на теле младенца никакого следа, кроме шрама на лбу (Плутарх. Застольные беседы. 624а). В ранние годы он был гоним своими опекунами, измышлявшими против него разного рода коварства, которые Митридат счастливо избежал (Юстин. XXXVII. 2. 1–5). В зрелом возрасте молния ударила в его личные покои и сожгла только стрелы в колчане царя, не коснувшись его самого (Плутарх. Застольные беседы. 624Ь). Все эти биографические подробности явно указывают на связь Митридата с образом Диониса, которого точно так же не тронули молнии Зевса, испепелившие его мать Семелу, а затем, прежде чем он был принят в число олимпийцев, преследовала своими кознями Гера. Подобно Дионису, Митридат в молодости много странствовал, «бродил по лесам, ночевал в разных местах на горах, так что никто не знал, где он находится» (Юстин. XXXVII. 2. 8), причем инкогнито обошел всю Азию и Вифинию и вернулся в свое царство, когда все уже считали его погибшим. Даже выпить этот необыкновенный правитель мог больше других людей: «Он вообще в питье превосходил всех своих современников, за что и получил прозвище Дионис» (Плутарх. Застольные беседы. 624а).

А некоторые счастливцы демонстрировали новенькие, недавно отчеканенные монеты, с которых смотрел юный царь, чьи черты вызывали воспоминание о великом македонском завоевателе, — в этом сильно идеализированном изображении физиономические детали портрета понтийского царя и отличительные черты портрета Александра Великого «настолько слились друг с другом, что объединились в блестящий обобщающий образ». Митридат был изображен на них так, «как он видел себя и как он хотел, чтобы его видели другие: как новый Александр».[895]