Сумерки

В тот же самый день из Подзамчья вышла в сопровождении нескольких немцев толпа челяди с топорами и пилами. За ними на подводах везли длинные брёвна, доски, горбыль, тряпьё и воловьи шкуры. Мастера обтесали брёвна и сложили срубы для двенадцати военных шоп. Шопы поставили на низкие колёсики-волоки, при помощи которых можно было их передвигать по дощатому помосту. Тут же клали коши из лозы, засыпали землёй и трамбовали. За ними должны были установить пушки, которых было у поляков двенадцать. Правда, они не прибыли ещё с прочими осадными орудиями из Владимира.

К вечеру против Подзамчья вдоль всей восточной стены запылали костры. С остальных трёх сторон Луцкий замок охватывала и не позволяла к нему подойти река Стырь. Почти повсюду берег был настолько крут, что через стену с противоположного берега могла перелететь разве только птица. Потому защитникам не приходилось дробить свои силы, расставляя люден вдоль всех стен, правда, поляки тоже сосредоточили все свои силы с одной стороны.

Целую ночь в польском стане стучали молотки и деревянные кувалды, и к утру двенадцать белых длинных шоп выстроились в струнку против восточной стены. Остались лишь мастеровые, покрывающие их крутые крыши воловьими шкурами. Среди работников изредка стали появляться и всадники, шляхтичи, желавшие поближе поглядеть на Луцкую крепость. Однако они высматривали тщетно — защитники не появлялись, лишь дозорные внимательно следили за ними сквозь узкие чёрные бойницы, и как только кто-нибудь подъезжал ближе ко рву, из тёмного отверстия вылетала сверкающая стрела, и напуганный всадник во весь дух скакал обратно. Случалось, что стрела ранила лошадь, но однажды пущенная Андрием стрела вонзилась одному из всадников в глаз. Он упал, а когда челядь подбежала его поднимать, убили ещё двоих. Прочие пустились в бегство. Раненый пролежал несколько часов у рва, пока, наконец, к вечеру не явились несколько рыцарей в латах и не унесли его. Однако раненый скончался в ту же ночь. С того времени никто уж ко рву не приближался.

Между тем защитникам надоело ждать. Вечером десятого августа группа ратников, усевшись вокруг костра на ристалище, затянула посвящённую подвигам и смерти боярина Миколы заунывную, печальную, под стать горькой участи самого боярина и его людей песню со словами немудрёными, как душа мужика. На крыльце палаты, за чаркой мёда, сидел воевода с Саввой, Андрием и Горностаем. Коструба отдавал наказы страже, а Грицько сидел на ступеньках крыльца и плакал.

Но никто не обращал на него внимания. Все, знавшие боярина Миколу, переживали, прислушиваясь к словам песни, а Горностай пил мёд, заедая его коржом. С реки дул прохладный ветерок и приносил время от времени дымок костра. Из-под навеса начальной вежи жалостно ухал филин-пугач, а из польского стана неслись, как обычно, пьяные выкрики ратников и рыцарей. Но вот песня оборвалась, наступило молчание. Мужики стали расходиться, кто в кухню, кто по выстроенным на майдане хатам, а кто и в стоявший за палатой детинец, где над поворотом реки в большой четырёхугольной веже хранилось оружие.

— Уж больно медленно идёт осада! — начал Горностай. — Скука одолевает! Я-то думал, поляки руками и ногами вцепятся в стены, и каждый день будет потеха. А они какие-то шопы на колёсах устанавливают и, точно собаки с медведем, танцуют с нами свиного трепака. Верно?

— Видать, не торопятся, — ответил воевода, — и весьма неразумно делают, осень ожидается ранняя, дождливая, начнётся падёж лошадей. С окрестных деревень мужики поудирали, со дня на день следует ждать нехватки кормов.

— Может, король жалеет Луцкий замок? — вмешался Андрийко. — Кроме того, почти каждый день его посланцы скачут то в Степань, то в Чарторыйск. Наверно, между королём и великим князем идут переговоры.

— Жалеть-то он его не жалеет, — заметил Юрша, — скорее боится. Сил у него жидковато, всё, что было в Литве, послушно Свидригайлу. Остались, конечно, сторонники, но их не густо. А польское рыцарство не отличается ни смелостью, ни отвагой. Когда придётся взбираться на толстые луцкие стены, не один из шляхтичей ляжет в сыру землю, а там, того и гляди, заволнуется панство, и победа ускользнёт. Будь ещё в крепости князья или бояре, то нашёлся, наверно бы, и не один, которого можно купить обещаниями или запугать. А наши «холопы» не кобенятся и на измену не пойдут, их безопасность— за стенами замка. Вот Ягайло и колеблется.

— Позвольте, воевода, слово сказать! — утирая глаза, вступил внезапно в беседу Грицько.

— Говори!

— Твоя милость считает, будто король колеблется? Что до меня, пусть себе хоть подавится, но я полагаю, мы нисколечко не сомневаемся, как нам поступать. Коли он не жалует к нам, мы можем сами к нему наведаться. Всё-таки легче нам перейти ров ночью, чем им среди бела дня.

— Значит, вылазка?

Грицько кивнул головой, а у Горностая загорелись глаза.

— Вот эта потеха мне по душе! — воскликнул он и осклабился.

— Верно! — вмешался Савва. — После вылазки король либо прикажет идти на приступ, либо поведёт переговоры.

— Или уберётся восвояси! — бросил Грицько.