Сумерки

В конце августа начались дожди. Те коварные, обложные, осенние дожди, что сеют без конца и не оставляют на человеке сухой нитки и пронизывают до костей почище летних ливней. От такого дождя содрогается тело, душа замыкается в себе и с холодным равнодушием, недоверчиво и неласково отмежёвывается от всего. Над головами низко нависло серое небо, насыщенное холодной, бесконечно пронизывающей моросью. Сплошная завеса, сотканная из тоненьких водяных ниточек, затягивает горизонт, словно говоря: «Позади нас нет для тебя ничего, кроме серого осеннего неба. Не ищи прошлого — оно не вернётся, не жди будущего, оно серое, как мы!» Особенно тоскливо без крыши над головой было полякам ка луцком пепелище. Вялая осада, большие потери людского состава во время вылазки и при штурме раздражали шляхту до крайности, и она поначалу украдкой, потом всё громче обвиняла короля в том, что он щадит волость Свидригайла. В стане зазвучали призывы к открытому выступлению. Боясь только, что король, в крайнем случае, скорей пожертвует победой, чем короной, и, объединившись с Свидригайлом и великополянской партией, подомнёт под себя непослушных, Заремба с канцлером кое-как утихомиривали шляхту. На королевском совете каштелян первый заговорил о недовольстве и советовал королю передать бразды правления над войском кому-нибудь другому. К великому его удивлению, Ягайло охотно согласился и, не ожидая, пока канцлер предложит нового полководца, назначил военачальником князя Земовита мазовецкого. Заремба понял, что его перехитрили и что король с панами отказались от великодержавных замыслов канцлера и шляхты. Со свойственной лицедеям изворотливостью каштелян, в свою очередь, принялся горячо поддерживать прикрытое стремление короля к миру со Свидригайлом, а шляхта, поражённая его вероломством, притихла. Тем временем из-под Владимира прибыли пушки. Их вскоре установили на земляные насыпи под крытые соломой шопы. Начался обстрел, однако он не принёс никакого толку. На совести польских пушкарей осталось лишь несколько синяков, которыми они наградили защитников, когда, ударяясь о стены и замковые строения, каменные ядра разлетались в осколки. Случалось, правда, что ядро попадало в кровлю палаты пли срывало верхушку остроконечной крыши на башне, но защитники в ту же ночь повреждения чинили да ещё глумливо махали сверху шапками вражеским пушкарям.

Когда ненастье усилилось, положение стало просто невыносимым. Как-то ночью от подножного корма пало несколько десятков дорогих рыцарских коней. Овёс на нивах вытек, взопрел, не было ни зернового хлеба, ни сена, поскольку мужики покинули окрестность. А ватаги мужиков, рассеявшихся ещё в начале осады по Холмщине, Волыни, Подолии и Галицкой земле, появились снова и рыскали, точно волки вокруг подыхающего быка, не допуская ратников уезжать из стапа в поисках наживы и корма для лошадей в далёкие околицы. Шляхту и челядь каждый день хоронили десятками, а кое-кому из шляхтичей пришлось выпрашивать себе еду и лекарства. Осада приближалась к концу.

Стража почти совсем не страдала от осады. Простору было много, припасов хватило бы и на двойной гарнизон; тепло, сытно, удобно и вольготно жилось ратникам и боярам. Лёгкие ранения заживали быстро, но тяжёлые из-за влажного воздуха очень медленно, впрочем, тяжело раненных было мало. Лихорадка тоже не очень донимала, одно только томило людей, запертых среди стен, — скука. Её порождали серое небо, однообразный шум и шелест падающих капель и несущиеся по небу на восток вереницы свинцовых туч. В воображении ратников всплывали низенькие курные хаты лесистого Подгорья; размокшие полосы чёрной пахоты среди окутанного дождевой изморосью елового бора; лица близких: отцов, матерей, братьев и сестёр, а порой и милой… И тогда тоску сменяли её суровые сёстры — печаль и неудовлетворённость. Однако такие картины недолго занимали воображение мужиков. Следом шли другие: тиун, выгоняющий селян на панщину; пьяный шляхтич либо одичалый от беспросветного одиночества панич, с непонятной злобой разрушающий ради удовлетворения своей похоти священные устои семейной жизни; Заремба; боярин Микола; восстание — всё переплеталось и вновь пробуждало тоску.