Сумерки

— Князья опорочили? Скажи, рыцарь, князья!? — воскликнул Скобенко. — А что вы от них ждали? Они радеют только о себе, о своих родах да всячески себя ублажают, а всё прочее беспощадно топчут ногами. Государь не государь, боярин не боярин, раб не раб — всё равно! Им нет дела до того, чем живут прочие люди. Были бы только они… Ха-ха! Свидригайло посвятил вас в рыцари, а вашего дядю поставил воеводой только потому, что вы ему нужны, что приносите пользу. А на мужиков, гибнувших за своего князя, он напустил татарских князей, валашских бояричей и польскую шляхту. Одни с ним, другие не с ним, но все против мужика, все пьют его кровь, грабят его добро. Они-де хамы, и только! Вот и меня сделали боярином. Не очень-то мудрящим, а всё-таки есть боярский кафтан да шапка, сабля да лошадка, и земельные угодья, и всё положенное. А за что же? Может, я геройским поступком отличился, спас князя от смерти, подстерёг врага в засаде? Ничуть не бывало! Попросту женился…

— Женился? Ты ведь очень любил Марину…

— Вот с Мариной-то я и обвенчался не далее как позавчера.

— А! А как же это?

— Известное дело как! У овруцкого попа есть дочка. Не девушка — чудо. А тут Сигизмунд привёз из Антоколя Марину, она-то ему и мешала.

— Ничего не понимаю! — воскликнул, заинтересовавшись, Андрийко.

Тут Скобенко рассказал всю историю с Мариной, Офкой, Грицьком и князем Сигизмундом. Кое-что Андрийко уже знал, кое о чём догадывался, но дальнейшие события были для него новостью.

— Я поклялся отомстить князю, — продолжал свой рассказ Скобенко, и его красивое лицо вдруг напомнило пылающую злобой личину, — и пусть будут прокляты кости мои и моих предков, пусть чума убьёт моих детей и внуков, если я вот этими руками не вырежу его поганую плоть…

Скобенко шипел, как гадюка, округлившиеся глаза налились кровью, губы сводило, словно предсмертными судорогами.

— Но всё это пустые разговоры, потому что сила и власть в руках князей. Боярство служит им, потому что получает награду, а коли её нет, всячески выкручивается, чтобы не служить, однако ни князья бояр, ни бояре князей повалить не могут. Народ же по весям молчит, даёт отпор слабым, покоряется сильному, а о восстании против бояр и князей даже не помышляет. Не те ещё времена и не те люди!.. Пока что власть и сила у князей, потому я решил им послужить. Против князя подымется только князь, а я всегда буду на стороне того, кто будет против Сигизмунда. Стану братом, рабом врага Кейстутовича, его мечом и даже палачом…

— Ух! Это недостойно боярского звания! — вздрагивая, сказал Андрийко.

— Ха-ха-ха-ха! — захохотал Скобенко. — Недостойно боярского звания! Какой же я боярин? Боярин, купленный за… Плевать на такое боярство! Недостойно, говорите? А разве достойно князя то, что он сделал с Мариной и со мной? Погодите, расскажу!

Он умолк на минуту, потёр ладонью лоб и стал рассказывать:

— Князь Олександр Нос устроил меня к Сигизмунду на службу, однако мне ни разу не удалось повидать Марину. Её сразу же увезли в Вильну, в Антоколь, и мы вскоре поехали туда же. Всё время я вертелся подле великокняжеских палат. То и дело встречал товарищей и челядинцев, увивавшихся около бывших наложниц Сигизмунда. Просто содом и гоморра. Ходил туда и я, и не одна хотела меня подловить. Но я не дался: никак не мог забыть Марины. Но вот пришло известие, что великий князь снова собирает войско против Ягайла. Сигизмунд, точно его какая злая муха укусила, на несколько дней махнул в Овруч. Удрал, что ли! И тут посыпались к нему посланцы с письмами; дважды приезжал князь Семён Гольшанский и потом разные там литовские вайделоты, говорят, будто их нет, а на самом деле их повсюду ещё немало. Я знал, что князь привёз с собой Марину и держит её при себе во дворце, и тоска грызла меня днём и ночью. Никто при дворе не ведал про мою любовь, ни о моих замыслах, потому я сразу же выследил, где прячут девушку. И вот однажды ночью, когда Сигизмунд уехал на ужин к какому-то боярину, я выломал окно и залез в терем. Марина страшно перепугалась и чуть было не подняла тревогу, но я назвался, и она пустила меня к себе. За это, рыцарь, за тот приём, за ту ночь отдал бы я себя на веки вечные в рабство, в ясырь к татарам, в прусскую тюрьму, всё отдал бы, всё… Кроме мести. Марина млела в моих объятиях, обвивалась диким хмелем, прилипла, что росинка на цветке, к моим губам… А утром, когда на востоке забрезжило, вырвалась из моих объятий и как заплачет, как зарыдает! Думал, сердце лопнет и у неё и у меня… «Не плачь, Марина, — говорю ей, — знаю, что проклятый бугай тебя изнасиловал. Больно мне и досадно, но ты не убивайся! Поквитаюсь я с ним, пробьёт его час, а теперь не горюй! Не девственности твоей я хочу, а любви, объятий и счастья». А Марина заплакала пуще прежнего, когда же наступило крайнее время уходить, сказала: «Я… не порожняя!» Выбежал я как безумный, кинулся в лес и только к вечеру малость успокоился. Чем же она виновата? Могла бы и не говорить, сказала бы, что ребёночек от меня. Тут виноват лишь князь. Пришёл я к ней вечером, и мы посоветовались, что делать.