Сумерки

Пан Станислав покраснел как рак и схватился было за рукоятку меча, висевшего у него на боку. Однако боярин Микола, засучив рукав правой руки, сунул под нос задире огромный, тугой, точно железный, кулак, который мог бы спокойно раздробить одним ударом пятерых панов Станиславов.

— Понюхайте-ка, пан, вот эту штуку, не колбасу, а кулак. И оставьте подобру-поздорову меня и моего свояка, не то либо нам, либо вам придётся покинуть корчму. А нас тут больше!.. И не сердитесь, у нас достаточно своих женщин, а за чужих мы драться не станем, тем паче, что ни мы их, ни они нас в глаза не видели!

Шляхтич огляделся по сторонам и, убедившись, что никто не обратил внимание на его стычку с боярином, вежливо ответил:

— Простите, пан, но я не знал, что у вас на Руси ещё дарит такое невежество и люди не знают и не ценят рыцарских обычаев.

— Знать, может, знают, — возмущённо вмешался Андрийко, — но предпочитают колбасу бубенцам!

Разговор с минуты на минуту мог перерасти в ссору— замечание Андрия задело шляхтича за живое. Но в это время оба мужа, сняв шубы, подошли к столу, и этого было достаточно, чтобы пан Станислав немедленно удалился в свой угол.

— Здравствуй, Микола! — заговорил по-польски один из них, высокий смуглый мужчина лет сорока, в кольчуге и островерхом шлеме, с широченной саблей на боку. В его голосе звучала надменность, чувство какого-то превосходства и нечто вроде снисходительной ласки. Другой, чуть постарше первого, только; протянул боярину руку и улыбкой ответил на поклон Андрийки. Он был тоже в кольчуге, в шлеме и полком боевом вооружении. На левом боку висел длинный меч, на правом у пояса — трёхгранный кинжал — мизерикордия, который служил для добивания раненых. Лицо его выражало усталость и какое-то отупение.

— Здравствуйте, панове! — ответил боярин. — Его милость пан Бучадский не отходит, как вижу, от бедного Грицька ни на шаг…

Лицо младшего шляхтича нахмурилось.

— Что твоя милость под этим подразумевает? — спросил он резко. — Пан Кердеевич не нуждается в опеке ии новых, ни старых друзей!

— Кто знает, так ли это? — усмехнувшись, промолвил боярин. — Пожалуй, сгодился бы ему другой сват…

— Не говори, Микола, глупостей! — крикнул Бучадский. — Ещё неизвестно, соизволит ли пан староста их слушать!

— Не бойся, пан Михале, Грицько и не такие побасёнки слушал… ну и дослушался.

Кердеевич покраснел и поднял на боярина полные муки глаза.

— Оставь, Микола, что с воза упало, то пропало! Вся штука в том, чтобы на развалинах старого уряда воздвигнуть новый.

— Польский!..

— Нет, русский! Только не наперекор промыслу господню! То, что случилось, была его воля. Не сумели наши исконные князья сберечь свои волости. Значит, нужно посадить новых. После договора в Креве и Городне король наш господин… пан…

Боярин Микола вспыхнул, глаза гневно сверкнули. А Кердеевич, низко опустив голову, умолк, словно понял всю мерзость своих слов и стал похож на провинившегося мальчишку, которого поймали с поличным. Бучадский внимательно следил за их разговором, чтобы в любой момент стать на защиту Кердеевича, и беспрестанно вертелся на стуле, оглядываясь на слуг, которые должны были подать ужин.

Впрочем, боярин из Рудников успокоился. Он понял, что его бывший друг не отвечает уже за свои поступки. Жена Кердеевича, Офка, будучи лет на двадцать пять моложе, всецело овладела душой мужа и высосала из него все живые соки. Против её слёз и наущений давнишний сподвижник Свидригайла не мог уже выстоять. Боярин Микола знал, что Грицько Кердеевич подписал контракт, по которому дети от этого брака должны креститься по католическому обряду, а всё добро после смерти переходит к жене. По усталому, пренебрежительному взгляду друга он понял, что опьянение пожилого мужчины молодой шляхтянкой уже прошло. Теперь благородство души преобладает над желанием покоя и счастья, и вот погиб боярин для себя и для родины.

«Ах! Сама себя раба бьёт, коль нечисто жнёт!» — подумал боярин Микола, махнул рукой и заговорил о бунтах холопов на Подолии и Киевщине.

И как раз в эту минуту слуги внесли миску гороху с капустой, жареного гуся, литовских колдунов и несколько бутылок вина. Одновременно вошёл и хозяин постоялого двора с торбой на плече, в длиннополом, опушённом хорьковым мехом кафтане. Сняв с головы шапку, шлык которой спадал до самого затылка, он бросил несколько слов Михаилу Бучадскому, указывая на угол, где сидел увешанный бубенцами рыцарь. Пап Михаило изменился в лице и вскочил.

— Прошу прощения, у меня дело к тому пану! — сказал он и быстро направился в угол к шляхтичу, который, видимо, услыхав фамилию Бучадский, послал к нему корчмаря. И они, жестикулируя, затараторили так быстро, что даже Андрийко, следивший за каждым их жестом, не смог до конца уловить смысл их беседы. Боярин из Рудников положил руку на плечо Кердеевича. Тот поднял на него свой печальный взгляд, и они долго молча смотрели друг другу в глаза. В этих взглядах было многое множество вопросов и ответов, упрёков и оправданий! Наконец рука боярина опустилась, и он вполголоса промолвил:

— Грицько! Грицько! Что с тобой случилось?