Сумерки

Князь вышел и начал давать распоряжения. Раненых и пленных вывели из комнаты, а спустя минуту перед корчмой запылали костры и стали готовить ужин ратникам Олександра.

Вернувшись в корчму, он снял шлем, отстегнул меч и молча уселся за собранный для Бучадского и Кердеевича ужин.

Потекла оживлённая беседа. Сначала о том, что делается в Руде, потом о смерти Василя Юрши и, наконец, о создании русского государства, о брожении мелкого боярства и холопов и о событиях дня. Только тут боярин Микола узнал, зачем князь Олександр прибыл в Смогрич.

— Как только умер князь Витовт, — рассказывал Олександр Нос, — Семён Гольшанский и Сигизмунд Кейстутович позвали меня и заявили, что Витовт завещал великокняжеский стол Литвы и Руси Сигизмунду с наказом расторгнуть, нимало не медля, унию с Польшей. Я поведал им, что Свидригайло ни за что не откажется от литовской короны, что за ним пойдут литовские князья, да и почти все киевские, волынские и подольские. Мелкие бояре и холопы тоже его поддержат, никто ведь не позаботился сколотить загодя силы народа, пообещать ему свободу и независимость, дать толковых вожаков. Кейстутович заметил, что в Свидригайле очень скоро разочаруются — он вельможа, ему не родина и народ нужны, а престол да ещё чарка! Но Гольшанский уговорил князя, и мы поехали в Троки, где Свидригайло, ещё не зная о смерти Витовта, уже захватил власть. Вокруг него собрались вельможи со всей Литвы и Руси, и на другой день после нашего приезда они потребовали от короля признать великим князем Литвы и Руси Свидригайла. Старый хитрец Ягайло извивался и выскальзывал из рук, как вьюн. Его советник Збигнев Олесницкий бегал от боярина к боярину, сулил золотые горы, привилеи, пожалования, даже девушек, но они все стояли как стена. Даже Сигизмунд словом не обмолвился о последних минутах Витовта. Король надел на руку Свидригайла перстень, затрубили рога, загремели бомбарды, ну… и у нас есть великий князь! — Олександр Нос отпил вина из кубка, утёр усы и продолжал: — Великий князь тотчас отправил посланцев к Юрше на Волынь, к Федьку Несвижскому на Киевщину, а меня к старосте Довгирду в Каменец, чтобы закрепить за собой земли. Но вот, видно, чёртова шляхта наперёд узнала, что ничего с присоединением Литвы не выходит и потому, заранее собрав ратников, при первой же вести о смерти Витовта вместе с нашими перевертнями захватили замки Западной Подолии. Ты знаешь, Микола, что шляхтич хуже татарина, и вот уже на Волыни и здесь, на пограничье, закипела настоящая война. Дерётся кто хочет и с кем вздумается, нет ни складу, ни ладу. Два-три года такой заварухи, и край превратится в пустыню. В замках засядут паны, но покорить этот край силёнок не хватит. Но и замками овладеть не удастся… Ежели князь или король не пошлёт войско, то разве что наши внуки засеют дедовские поля, а не мы, и всё из-за таких ренегатов-перевертней, как Кердеевич, да льстивых лгунов советчиков Ягайла.

Князь умолк, попивая вино Кердеевича.

— Кердеевич, ты не виноват, — сказал боярин Микола. — Ты не знаешь, до чего изменился наш бывший друг за последние годы. Точно выживший из ума или какой лунатик, что лезет на башню замка, ведомый нечистой силой. Крикнешь, нечистая сила покинет его, а сам он трахнется оземь и свернёт себе шею.

Князь, уставясь вдаль в глубокой задумчивости, долго молчал, его грозное лицо смягчалось, казалось, он с восхищением смотрит на небо. На губах играла улыбка. Наконец он сказал:

— А знаешь ли ты, Микола, ту «нечистую силу», которая извела Грицька?

— Нет, однако наслышан про неё.

— И что же ты слыхал?

— Всякое. Она, говорят, красивая…

— Красивая! — крикнул князь. — Это ангел, а не женщина. Бывал я и в Неметчине и Чехии, и в Угорской земле, и в Литве, и в Польше, и на Руси, но такой красавицы нигде не видел. Глянет на тебя своими глазищами, и таешь, как апрельский снег.

— Где ты её видел? — спросил боярин.

— Она сейчас в Луцке. Там был два месяца тому назад и её отец, серадский каштелян Заремба.

— Чего же ты привязался тогда к Офкиному мужу за измену, если сам таешь от её взгляда? — спросил со злостыо боярин, тотчас поняв, что Офка оставила в сердце этого, прошедшего огонь и воду, человека неизгладимый след.

Князь покраснел.

— Я понимаю тебя, Микола, — сказал он, — но ты, праведнице, не можешь меня понять. Будь Кердеевич нашим другом, я облизнулся бы, и всё! Но он стал всем нам врагом, и я бы вовсе не разгневался, если бы она овдовела… И тогда уж за меня, братец, можешь не опасаться! Я не из тех, кто, как тесто на опаре, киснет. А схватил бы птичку, мил не мил, в железны рукавицы, и тогда…