Сумерки

— Не тот будет блажен, кто, зная, поверит, а тот, кто поверит, не требуя доказательств. «Вера твоя спасёт тебя», а не доказательства. Был ли Гангульф на самом деле святым, не ведаю, но то, что бог через него показал людям своё всемогущество, это точно. Однажды жена Гангульфа договорилась со своим любовником, неким «женолюбивым и сладострастным аббатом», извести мужа по причине того, что он больше увлекался чтением молитв и добродетельными делами, чем обязанностями мужа. Аббат убил Гангульфа и, дабы отвлечь от себя подозрение, сделал так, что на могиле покойного стали твориться чудеса. И в самом деле, вместо того чтобы обсуждать подозрительную смерть ещё не старого человека, все заговорили о чудесах. Однажды в присутствии своей любовницы аббат рассказывал об этих чудесах знакомым. А вдова, вдруг захохотав, заявила: «Ах, что касается чудес, то, клянусь богом, всё это враки. Покойный, пусть будет земля ему пухом, чудес не творил, об этом лучше всего могу судить я сама. Эх, скорей моя… заговорит человеческим голосом, чем бедняга Гангульф сотворит чудо!» И представь себе, великий Свидригайло, что в тот же миг задняя часть её тела заговорила, доказав, до чего ограничен и слаб человеческий ум, какой всемогущей властью обладает святая римская церковь и как страшно грешит человек, не веря в то, что исповедует. Купи, княже, у благочестивого странника частицу египетской тьмы и погляди в неё. Но она ничто по сравнению с кромешной тьмой ада, «идеже вечный плач и скрежет зубов». А нет, я продам тебе за несколько грошей веского серебра образчик колокольного звона великой святыни, храма Соломона, который разрушили вавилоняне. Сей запертый в глиняном жбанчике звон заиграет тебе на смертном одре небесными звуками и унесёт в царствие божие…

Анзельмус говорил тоном проповедника, а сам время от времени, точно бес, посмеивался над собственными словами.

Великий князь поглядывал исподлобья на патера, наконец захохотал густым басом и так громко, что раскатистее эхо загремело среди покрытых снегом сосен.

— Хитрый ты болтень. То зубоскалишь, то пугаешь, а одним пальцем вечно тянешься к княжьей мошне.

— Как раз то самое, что делают и русские паны.

Князь тотчас помрачнел.

— Как это? — спросил он.

— А вот так, держат двух сорок за хвост. Одна — великий князь, другая — простой народ, «пся крев», холопство и мелкое боярство.

Свидригайло нахмурился, глаза его налились кровью.

— Объясни! — кинул он коротко и хрипло.

Анзельмус хитро улыбнулся.

— Я то зубоскалю, то пугаю, — сказал он, — потому что ты, князь, засмеёшься ли, испугаешься ли, однако так или иначе, купишь у меня «реликвию», ибо получишь от неё корысть духовную, я — денежную. Тебе, видать, нужно спасение, мне — деньги! Иные русские князья тебя боготворят, не подбивают к бунту холопов, полагая: либо Свидригайло возглавит холопство, а они, вожаки, станут первыми в государстве людьми, либо Свидригайло сам расправится с врагом, и они останутся его дружинниками, либо, наконец, если Свидригайло, не возглавив народ, падёт, то они выберут князя среди своих. Тебе радеть о власти, народу о свободе, а им о влиянии.

Свидригайло покраснел как рак.

— Ты говоришь правду, Анзельмус, понимаю, сущую правду. Думаешь, князья Чарторыйские такие же? Коли так, возвращаемся! — и он поднял было руку, чтобы повернуть сани.

Анзельмус прикусил губы и остановил руку князя.

— Что я говорю правду, подтвердит каждый, ежели он не великий князь и не ходит в облаках ладана подлиз и прихвостней. Однако мне ведомо и то, что князья Иван и Олександр вовсе не такие люди, о которых я упоминал. Или полагаешь, князья сидели бы в Чарторыйске, будь они «холопскими» вожаками? И ждут они тебя вовсе не ради влияния, а тебя самого. Вон погляди, кони и конюхи у проруби. Это ратники князей, а не холопы…

В самом деле, неподалёку у ручья несколько десятков всадников поили рослых коней.

Князь Свидригайло умолк и небрежно поднял руку на громкие приветствия слуг и ратников, которые высыпали из многочисленных служб большой усадьбы Чарторыйских. Насупившись, он думал о словах коварного Анзельмуса, который, упомянув о двух сороках, позабыл о третьей — о деньгах. На них, правда, не было подписи князей литовских либо каких русских вельмож, но тем громче они звенели в мошне францисканца. Деньги заставили набожного патера влить в несгибаемую твердокаменную душу князя недоверие к своим вернейшим сподвижникам и толкнуть к гордым, честолюбивым, ко фальшивым князьям и вельможам. И таким образом беспокойный, упорный, ловкий и не слишком умный Свидригайло попадал к ним в зависимость, и Чарторыйским не нужно было опасаться, что тяжёлая мужицкая нога наступит им на загривок и пригнёт их гордые головы к ногам князя-освободителя.