Сумерки божков

— С электричеством лег, с электричеством встал… Поди, глаза-то у тебя, как у ночного филина, стали, — на свет дневной уж и глядеть разучились… Пожалуйте сюда! — крикнула она в дверь, к Аристонову, — велел просить вас в спальню…

Сергей вошел к Берлоге совсем с другим лицом, чем — как сиял он в опере, в антракте «Крестьянской войны». На лбу его лежала гневная морщина, прекрасные глаза темно синели тучею далекой грозы, в плотном складе сжатых губ залегло горькое, враждебное. Входя, он поклонился довольно сухо и остался у двери.

— Здравствуйте, милейший, — заговорил Берлога навстречу ему, с постели, самыми дружелюбными тонами богатого и широкого голоса своего: он уже успел выпить кофе и эмс— размягчил горло, одеревенелое от долгого сна, отхаркался, отплевался: трагикомическая утренняя проза, мытарством которой покупается певцами у катаральной гортани соловьиная поэзия остального дня, и вечерних чудес вокальных. — Извините меня, батюшка, что надул вас — не мог принять утром.

— Да, — сухо возразил Аристонов, — пожалуй, к министру внутренних дел легче добраться, чем к вам.

Берлога только руками развел жалостно:

— Предупредить о вас Настасью Николаевну свою я забыл, разумеется, а заснул поздно — то есть, вернее сказать, слишком рано… Ну-с, и такая, изволите ли видеть, вышла история с географией, что по обыкновению продрых я, как сукин сын… Что же вы, отец, там, в дверях, стоите? Садитесь — хотите, на кресло, хотите, на кровать.

— Я с холода, — сухо возразил Аристонов. — Боюсь простудить вас.

— Наплевать… не барышня!.. Эка лапа-то у вас здоровенная!.. Хорошо еще, что не шибко жмете…

Аристонов в самом деле едва коснулся руки, протянутой ему Берлогою, да и то не без колебания, которое артист принял, как застенчивость.

— Ну-с? в чем дело? о чем вы желали меня экзаменовать? Вываливайте вашу арифметику с математикой.

— Мне с вами, Андрей Викторович действительно надо поговорить, — угрюмо отвечал Сергей. — Очень надо поговорить. И серьезно. Только должен вас предупредить: разговор наш будет совсем не тот, как предполагал я третьего дня, когда просил у вас разрешения посетить вас. Да-с. Сейчас я к вам по другому делу. И — быть у нас с вами тому, первому, предполагавшемуся разговору или оставить его в напрасном проекте, — это зависит от того, как вы изволите ответить мне на мои вопросы.

Он сидел в низком кресле у изголовья Берлоги и, опустив мрачные глаза, упрямо водил взглядом по волнистому узору красивого персидского ковра.

— Валяйте, голубчик, что хотите: мне все равно. Я ведь не знаю, насчет чего вы… Ваше дело — спрашивать, мое — на что сумею, отвечать.

Сергей заговорил медленно, не поднимая головы.

— Есть люди, которые — люди, и даже — как ангелы. И есть люди, которые — дьяволы. И из дьяволов есть — который, если уж дьявол, так начистоту: с рогами, с хвостом, с когтями огненными. А другой — дьявол только внутри себя, но, понимаючи скверноту своего естества, блюдет выгоду своей наружности. Оденется человеком, рожу себе под ангельский лик раскрасит, и пошел гулять промеж нашего брата, простеца. Слова у него — самые хорошие, какие только знает человек, песни его — ангельские. Что он ни скажет, что ни сделает, — будто божество в нем сидит и посредством его силу свою оказывает. Ну, через все то обольщает собою человеков. Я того мнения, Андрей Викторович, что дьявол первого сорта-с, хотя он и дьявол, по крайней мере, тем хорош, что начистоту играет, — дьявол, мол, я, с тем меня и бери, что дьявол! Ангелом себя не ставит, а — давай, мол, побарахтаться, кто кого осилит: ты меня, черта, или я тебя, человека?

— Второй ваш черт, конечно, много сложнее и ядовитее, — улыбнулся Берлога.

Сергей поднял на него мрачные глаза.

— И вреднее, — сказал он значительно. — Это — именно против него молиться велено: «Избави нас от лукавого». ^[370] Это главное, Андрей Викторович, что он вреднее!

— Согласен, — и вреднее. Но к чему, однако, милый человек, бысть нам притча сия?

— К тому, Андрей Викторович, что во мне большой чертогон ходит. Да вот — не знаю, с кого начать.

— Что в вас ходит?

— Чертогон-с. Поднялась во мне великая охота — даже до страсти — тряхнуть всякими там чертями-дьяволами, которые у нашего брата верхом на шее сидят, да куда велят, туда и вези их, едут… Так, знаете, тряхнуть, чтобы черепочки посыпались! Об этом самом и хотел я говорить с вами. Потому что — прямо скажу вам: вы во мне эту бурю разбудили… третьего дня… Фра Дольчино вашим! Вы! — и никто другой. Она, может быть, и раньше — всегда — с первого сознания моего — жила во мне, да не требовала, не мучила… спала. Вы разбудили. Мне от нее теперь покоя нет! И за то — возлюбил я вас третьего дня паче жизни моей. И за то — понес я к вам великое довечное свое спасибо…

Берлога потянулся к нему, довольный, растроганный.

— Я очень счастлив, дорогой мой, что мой Фра Дольчино оказал на вас такое глубокое влияние. Ей-Богу, счастлив и горд! Конечно, главное лицо тут — совсем не я, а Нордман, который написал такую музыку, что, когда пою, сердце кровью обливается и глаза слезами кипят…