Сумерки божков

— То-то ты и ждал, покуда ее отсюда ветром вынесло!.. Но — дудки, брат! ау, друг любезный! Поживы сегодня не будет!

Она поднесла к самому носу Фернандова пустое портмоне.

— Зришь?

Фернандов, шагнув вперед, заставил ее попятиться и снова войти в режиссерскую. Заглянул в портмоне, поднял круглые бровки, пошевелил тараканьими усиками, закурил папиросу и изрек:

— Ничего не доказывает.

Юлович, с коварною улыбкою, вытряхнула пред ним сумочку и носовой платок.

— Зришь?

Фернандов критически осматривал ее огромную фигуру.

— В лиф тоже прячут некоторые…

Юлович возразила совершенно деловым тоном:

— Была дура — прятала. Теперь умная. Только от вас, охальников театральных, там убережешь! И без денег будешь, да еще срама наберешься! У вашего брата лапы ученые: где что плохо лежит, все промыслят…

— Беречь-то, следовательно, есть что? — живо поймал ее на слове Фернандов, продолжая водить по ней с головы до ног испытующими глазами, — и вдруг возопил голосом Архимеда в «эврике», — с указательным перстом, устремленным долу на весьма затрепанный подол певицы:

— В чулке! Марья Павловна! В чулке! Ну ей-Богу же в чулке! Жив быть не хочу, если не в чулке!

Озадаченная Юлович только руками развела.

— Не собачий ли нюх?! Ах, Фернашка! Ну скажите пожалуйста!

— Марья Павловна! В чулке! — визжал, приседая и подпрыгивая, восторженный Фернандов. — Помилуйте! Это даже по логике… В сумочке нет, за лифом нет, — где же, как не в чулке? Закон исключения третьего!

— Ну в чулке — так и в чулке… — огрызнулась певица. Не разуваться же мне для тебя!

Фернандов, заступая ей дорогу, патетически положил руку на сердце.

— А почему бы, Марья Павловна, и не разуться для товарища?

Юлович даже плюнула.

— Ты, Фернашка, кажется, вчера не только деньги, но и последнюю совесть в клубе оставил!

— Да ведь это, Марья Павловна, одни слова! Ничего больше, как пустые слова, а доброе сердце ваше приказывает вам совсем другое.

Она посмотрела ему в глаза и прыснула неудержимым смехом, со слезами на глазах, с красными, надутыми, дрожащими щеками.

— Э-э-эх! Ну что мне с тобою, горемычным, делать! По крайней мере хоть отвернись, подлец, гляди в другую сторону… Уж видно, — достать!

— Доставайте, Марья Павловна, не конфузьтесь! Я буду слеп, как Глостер!^[122]

Но Фернандову сегодня не везло, и, очевидно, под несчастною звездою начал он свое кредитное предприятие. В режиссерскую синим облаком вплыл клуб сигарного дыма, а за дымом оказался, в рыжих кудряшках своих, сам Мориц Раймондович Рахе. С высоты порога он — одна рука за спину, другая с сигарою на груди — взирал на Фернандова с уничтожающим спокойствием, как Наполеон на фендрика,^[123] подлежащего расстрелянию, или Вельзевул, собирающийся методически позавтракать душою окаянного грешника.

— Господин Фернандов, — послышался его тихий, острый голос. — Ви вчера изволил быть на дворянская клуб?

Фернандов выцвел, как утренний месяц, — угас лицом, фигурою, голосом.

— Я, Мориц Раймондович?.. Я… я был!

Рахе устремил на него свою сигару.

— И ви игралъ?

— Кхе!.. — поперхнулся Фернандов.

— И ви проиграль!

Злополучный тенор ежился, мялся, топтался и тоскливо искал глазами двери, окна или трапа, куда бы Бог помог провалиться. А капельмейстер добивал его без жалости:

— Ви играль, проиграль и не платиль. Пфуй! Это свинский!

— Ну ежели не заплатил, так это, значит, не проиграл, а выиграл! — вставила смеющаяся Юлович.

Фернадов приосанился.

— Обстоятельства моей частной жизни, казалось бы, маэстро, вас касаться не могут!

Рахе пришпилил ему язык стальным взглядом.

— О господин Фернандов, я вас не касательный. Я только платил вчера за вас на ваш партнер. А больше я вам не касательный.

— Везет же Фернашке! — восхитилась Юлович.

— А... а… а по счету в буфете? — робко заикнулся Фернандов, с несколько прояснившимся челом.

Рахе кивнул носом.

— Семь рублей восемьдесят копеек. Jawohl ^[124].

У Фернандова — как гора с плеч. Он выпрямился и принял вид независимый и гордый.

— Я, конечно, очень благодарен вам, Мориц Раймондович, но все это… гм-гм… все это поведение ваше, извините меня, несколько щекотливо…

— Was will der Kerl?! ^[125] — воскликнул удивленный Рахе, нисходя с порога, как статуя с пьедестала.

— Я не понимаю, по какому праву… — петушился Фер-нандов. — Я, кажется, не малолетний и под опекою у вас не состою.

— Он же еще и шебаршит! — крикнула Юлович, хлопая себя ручищами по бедрам.

А Рахе подошел к Фернандову в упор и хладнокровно отчитывал, непрерывно коптя его в сигарном дыму:

— На такой прав, лубезнейший мой господин Фернандов, что в клубе, где я есть почетный член, артист от наша опера не должен быть ел и не платил, пил и не платил, проиграл и не платил… Pfui! Schande!.. ^[126] Если я буду видел вас noch einmal ^[127] на мой клуб, я буду ставить на совет вопрос об исключении вас из наша труппа…

Фернандов уныло молчал, и в понурых глазах его читалось: «Придется, стало быть, другого клуба искать!»

А Рахе наседал.

— Играть вы умеете, а партию учить не умеете? Что ви вчера пел в секстет на третья акт? Miserable Klimperei! ^[128]