Сумерки в полдень

И хотя Двинский говорил сдержанно, глухо, не повышая голоса, в его словах слышались и беспощадный сарказм, и гневная решимость наказать «умников» и «хитрецов». Володя смотрел на полное морщинистое лицо, многозначительно улыбаясь: он понимал, на что намекал Двинский, и одобрял его.

После разговора с Двинским Антон зашел вместе с Володей в его комнату, где они могли наконец поговорить без свидетелей, по душам. Антон рассказал, хотя и очень коротко, о своей жизни в Лондоне, умолчав, однако, о поездке с Еленой в Блэкпуль и встречах с Пегги. Володя с такой же краткостью поведал о событиях в Берлине, затронувших его самого и близких им обоим людей. Почти мимоходом он вспомнил об Игоре Ватуеве, который проследовал со своим самовлюбленным и заносчивым «чифом» через Берлин в Москву. Игорь намекнул на какие-то предстоящие в ближайшее время «серьезные изменения», но Володя так и не понял, касались они только Игоря или кого-то еще. Видимо, ожидаемые «изменения» радовали его, потому что, намекая на них, Ватуев сиял, словно месяц в ясном небе.

Антон помрачнел и вдруг признался Володе, что заставило его спешить в Москву: боязнь потерять Катю. Володя выслушал признание, озадаченно посматривая на друга, потом тихонько свистнул:

— Теперь я понимаю, о чем говорил Игорь. — Он помолчал, вздохнул и с усмешкой заметил: — Странно, но личные жизни у многих складываются совсем не так, как им хочется.

— Может быть, потому, что люди мало стараются, чтобы устроить свою личную жизнь как следует, — предположил Антон, и Володя согласно наклонил светловолосую голову.

— Может быть, может быть…

Володю позвали «наверх», на совещание, и он заторопился. Провожая Антона по коридору, пообещал позвонить Юргену и сообщить Антону вечером или в крайнем случае завеса утром о результатах разговора.

Предоставленный самому себе, Антон попытался позвонить Тихону Зубову, но дежурный сказал, что Зубовы уехали в Дрезден и вернутся дня через два. Зайдя к консулу и заказав билет на поезд Париж — Варшава, в котором был вагон, идущий от Берлина до Негорелого, Антон покинул полпредство. Он пересек Вильгельмштрассе и прошел под Бранденбургскими воротами. Справа возник пугающе-мрачный, черный остов сгоревшего рейхстага; металлический каркас провалившегося стеклянного купола страшным скелетом поднимался к низкому, влажно-тяжелому небу. Холодный ветер гнал по Аллее Побед мелкую, колючую пыль и, как кнутом, щелкал флагами, свисающими с высокой колонны, построенной в честь победы над Францией в 1871 году, — и тогда французская буржуазия предпочла отдать Париж войскам чужеземных завоевателей, нежели оставить его в руках своего народа. «Деньги всегда были ближе сердцу богачей, чем национальные сантименты», — раздраженно подумал Антон, глядя на колонну. Он круто повернулся и пошел назад.

Вновь миновав Бранденбургские ворота, Антон свернул на Вильгельмштрассе, прошел под окнами английского посольства и остановился напротив имперской канцелярии. Окна были завешены; огромные, обитые медными листами ворота наглухо закрыты, словно за ними остановилась жизнь; балкон, с которого Гитлер совсем недавно приветствовал войска, направлявшиеся к чехословацкой границе, одиноко и неуклюже прилепился возле занавешенной стеклянной двери. Антон вспомнил, как Елене хотелось попасть сюда в их первый день в Берлине и как Хэмпсон напугал ее эсэсовцами, заставлявшими вскидывать руки в нацистском салюте и кричать «Хайль Гитлер!». Втроем они отправились на пароходе-ресторане по Шпрее и каналам за город, и подвыпивший Хэмпсон восторженно расхваливал «бриллиантного дипломата» Гендерсона, хотя и не соглашался с ним, что беззаконие сверху лучше беспорядка снизу.

«Прошло всего лишь восемь недель, — вспоминал Антон, уходя от имперской канцелярии. — Как мало времени минуло и как много изменилось! И не только обстановка, но и люди. Наивная восторженность, с какой относился Хэмпсон к послу, сменилась неприязнью, а потом ненавистью. Володя возмужал, хотя ему исполнилось только тридцать два года, стал строже, осторожнее, сдержаннее, словно оделся профессиональным дипломатическим панцирем. Новое появилось и в поведении Двинского: он продолжал носить кольца и перстни на коротких толстых пальцах, но уже не любовался ими: просто не замечал их, а в словах и жестах все чаще прорывалась необычная для него раздражительность».

Антон вернулся в «Наследный принц», благо время подвигалось к обеду. Он разделся в номере и спустился в шпайзециммер, заранее ощущая во рту вкус неизменного супа из бычьих хвостов. Антон заказывал обед знакомой официантке, когда вдруг рядом со столом вырос Пятов.

— Подождите, пожалуйста, — сказал он официантке. — Господин не будет у вас обедать.

— О-о-о! — удивленно воскликнула официантка, ее пухлые, ярко накрашенные губы округлились. Она сердито перечеркнула карандашиком заказ и, повернувшись к ним широкой спиной, негодующе удалилась.

— Что ты надумал? — удивленно спросил Антон.