Сумерки в полдень

Дипломаты — люди в большинстве своем пожилые, обремененные не только заботами, но и болезнями, — покидали вагоны с усталой медлительностью: беспокойная ночь в поезде сказалась почти на всех. Двигаясь по платформе, они смотрели себе под ноги, изредка раскланиваясь или приветствуя друг друга односложным: «Доброе утро!»

Перед высокой чугунной оградой, закрывавшей выход на вокзал, Антон почти лицом к лицу столкнулся с Гендерсоном, которого сопровождали Рэдфорд и Хэмпсон. И без того худое лицо посла за ночь, казалось, еще более осунулось и побледнело, под глубоко запавшими глазами, словно налитые черной тушью, набрякли припухлости. Рэдфорд удивленно поднял брови, отвечая на поклон Антона, а Хэмпсон хитровато подмигнул: мол, эти старики и не догадываются, как они, молодежь, вчера приятно провели время.

На вокзале дипломатов рассадили по машинам, которые тут же укатили в город, корреспондентам подали большой автобус.

Пока дипломатов представляли рейхсканцлеру, корреспонденты должны были присутствовать при вручении почетных партийных золотых значков «выдающимся представителям германской промышленности». Узкими улицами, поразившими Антона обилием цветов и флагов, корреспондентов доставили к гостинице «Немецкий двор», а затем построили в несколько рядов в просторном вестибюле на нижних ступеньках мраморной лестницы, поднимавшейся плавной спиралью. Чэдуик, оказавшийся рядом с Антоном, сострил: хозяева, видимо, хотят запечатлеть иностранных корреспондентов на коллективной фотографии, чтобы подарить господину Геббельсу или Риббентропу. Соседи засмеялись, но тут же притихли, заметив необычное движение у входа. Казалось, что в просторный вестибюль ворвался буйный ветер, который, распахнув большую, тяжелую дверь, разметал в разные стороны людей, толпившихся у входа, а бравых чиновников заставил замереть на месте. Этот же ветер поднял с диванов и кресел хорошо одетых пожилых и солидных людей. Гордо неся свои седые или полысевшие головы на толстых или морщинистых шеях, охваченных жесткими крахмальными воротничками, они прошли к опустевшему центру вестибюля и выстроились перед входной дверью большим полукругом. Минуту спустя в вестибюль торопливо вошел человек в черном мундире, в высоких сапогах и фуражке с лаковым козырьком и высокой тульей. За ним появились еще два черных мундира и две пары сверкающих сапог, потом — четыре, затем — восемь. Они напоминали черный клин, острие которого направлялось в центр вестибюля — к замершему полукругу солидных мужчин.

— Гиммлер, — прошептал Тихон на ухо Антону.

Стоявший первым в черном мундире выпрямил сутулые плечи, надменно вскинул голову, и Антон увидел под широким козырьком фуражки большеносое лицо с жалкими усиками над маленьким, тонкогубым ртом; глаза прятались за круглыми стеклышками очков. Он, казалось, робел перед людьми, стоявшими полукругом. Вероятно, Гиммлер помнил давние встречи с ними, когда он в своей невзрачной машине, объезжая город за городом, робко стучал в двери контор и богатых вилл, выпрашивая денег для партии, о которой тогда никто не хотел слышать. После «пивного путча» в Мюнхене — этой бесславной попытки захватить власть в Баварии — Гитлера считали конченым человеком. Владелец жалкой птицефермы, Гиммлер терпеливо сносил насмешки и унижения, которые эти «ходячие денежные мешки» добавляли к своим десяти-пятнадцати маркам — пожертвованиям «на спасение Германии от большевизма». Правда, эти богачи уже давно изменили свое отношение к Гитлеру и его партии, и их сейфы не раз открывались, чтобы пополнить партийную кассу: деловые люди хорошо понимали, что деньги — главная пружина как в торговле, так и в политике. Но Гиммлер все еще побаивался их и ненавидел за высокомерие и брезгливое пренебрежение к нему. Став всемогущим жандармом Третьей империи, он не осмеливался и пальцем тронуть кого-либо из них, ощущая незримую власть денег, которая довлела над всеми, кто их не имел.

Гиммлер приподнял было правую руку в нацистском салюте, но, задержав ее на уровне груди, стал торопливо сдергивать перчатку. Зажав перчатку в левой руке, он обошел торжественно-молчаливый строй банкиров и заводчиков. Останавливаясь перед каждым, Гиммлер пожимал протянутую ему руку и, проговорив что-то глухим голосом, прикалывал к лацкану пиджака значок, который подавал ему рослый адъютант. Обойдя весь полукруг, Гиммлер вернулся на свое место, надел перчатку и, оглядев довольные, сияющие лица, вскинул руку:

— Хайль Гитлер!

В ответ не очень дружно, вразнобой прозвучало:

— Хайль! Хайль!..

Круто повернувшись, Гиммлер пошел к двери. Черные мундиры, столпившиеся у входа, расступились, пропустили его и хлынули за ним, быстро убывая, точно лужа, которой открыли сток. Пожилые люди расходились, любуясь, как дети, значками, которые прикололи на их пиджаки пальцы человека, чье имя произносилось во всем мире с ужасом и отвращением.