Сумерки зимы

Макэвой повалился в другую сторону. Тут же попытался вскочить, но ноги подкослись. Тело горело от адской боли. Он смотрел, как Гиббонс встает на четвереньки, как трясет головой, пытаясь прийти в себя. Видел мертвенный блеск лезвия. Видел, как Гиббонс поворачивает голову и смотрит на распростертого, беззащитного противника.

Макэвой кое-как встал на колени. Опершись о мокрый асфальт, он толчком подтянул ноги и выпрямился как раз вовремя, чтобы заметить, как Гиббонс с кошачьей грацией изготовился к прыжку.

Удар он нанес. На краткий миг в глазах у Макэвоя прояснилось и боль отступила. Одного биения сердца хватило, чтобы он стал тем здоровяком, которому самое место среди боксеров, если бы он мог причинять людям боль, не терзаясь потом душевными муками.

Его мощный кулак прочертил идеальную дугу и вонзился Гиббонсу в челюсть.

Тот отлетел назад, точно теннисный мяч, отраженный ракеткой.

Макэвой, истративший на этот удар все имевшиеся силы, рухнул на спину.

Раздался взрыв.

Пламя, и металл, и стеклянное крошево взлетели в воздух фейерверком.

Взрыв обратил Гиббонса в груду требухи.

Макэвой уже ничего не видел — ни огня, ни того, что тело убийцы изрешечено, исполосовано осколками, размазано по асфальту.

Он лежал на спине, глядя в свинцовое небо, и гадал, припасли ли эти тучи снега к Рождеству — для Ройзин и детей.

Эпилог

Проснись, проснись, проснись…

Стакан молока с корицей остывает на ночном столике доктора Меган Страуб, плотная пленочка твердеет на его нетронутой поверхности.

Слишком заряжен, чтобы отключиться. Слишком напряжен, чтобы расслабиться…

Она сидит в постели, читая с фонариком, чтобы не потревожить худощавого мужчину с азиатскими чертами лица, что дремлет рядом, — в самой большой спальне просторной квартиры на окраине Кейхли, в трех четвертях часа езды от клиники, где пациенты Меган крепко спят, будто насмехаясь над ее бессонницей.

Милость, читает она. Благодать, от латинского слова, означающего «товар»[23]. Блага, имеющие цену.

Она хмурится, размышляя о торговой сути слова, означающего Божественное вмешательство. Разве благодать можно купить? Возможно ли, чтобы прошедшие столетия притупили понимание истинной природы этого понятия? Неужели есть способ повлиять на случайное, непостижимое распределение милостей Всевышнего?

От мыслей этих ей не по себе. Она смущена и растерянна, она не в силах ухватить смысл того, чему неведома логика. И что есть молитва, если не крик души, взывающей об одолжении?

Доктор Страуб уже сомневается, что правильно поступила, взяв эту книгу. Наверное, не стоило трогать курган из бумажных обрывков у кровати Энн Монтроуз. Быть может, тот громила с кротким взглядом и краснеющий от любой малости вернется за ними?

Хотя от обнаженного мужчины рядом с ней исходит тепло, доктор Страуб ежится и плотнее укутывается в дорогое стеганое одеяло. Она опускает фонарик, чтобы лучше высветить оскверенные страницы священного текста. Пытается разобрать каракули и странные рисунки. Нет, надо отоложить это дело в сторону.

Она медленно, точно гончарный круг, вращает книгу на своих коленях. В нагромождении яростных слов вдруг проступает смысл — даже в тех, что поначалу казались спутанной иероглифической скорописью. Доктор Страуб улыбается: годы работы с писаниной других врачей не прошли даром.

Молитва воистину благость. Но, взывая к богам, человек и сам должен протянуть им руку помощи.

Она закрывает глаза, дабы пришпорить память. Знакомая цитата. Гиппократ? Точно. Клятва, что с давних пор освящает ее ремесло.

Доктор Страуб снова вглядывается в писанину. А вот еще нитка нанизанных слов.

О чем бы ни молил человек, он молится о чуде. Каждая молитва в сути своей такова: Великий Боже, пусть дважды два не даст в результате четыре.

Интересно, кто бы мог написать эти необычные слова — да с такой злобой и яростью, что ручка пропорола плотную бумагу.

Создатель, способный наградить раковой опухолью верующего в Него, не станет отвлекаться на чьи-то молитвы.

Доктор Страуб закрывает то, что осталось от книги.

Выспаться едва ли удастся. Даже странно, что ей пришло в голову забраться под одеяло. На самом деле ей нечего делать дома. Надо было остаться в клинике, дожидаться новостей. Сесть у постели Энн Монтроуз, держать ее за руку. Снова и снова убеждать ее открыть глаза…

Она уже была почти дома, когда позвонила медсестра, голос ее звучал очень взволнованно. Энн Монтроуз пошевелилась. Ее веки дрогнули, а лента регистратора подтвердила всплеск мозговой активности.