Сумерки зимы

— Инспектор Рэй. На допросе зачитал список имен. Люди, которым Симеон мог навредить. Это вы его и составили. Там была женщина. Фамилия Монтроуз.

— И она показалась знакомой?

— Я знал, что ее звали Энн. Остальное само вроде как сошлось.

— Гиббонс рассказывал вам про Энн?

— Стонал во сне, произносил ее имя.

— А о том, что произошло в Ираке, рассказывал?

— Он говорил о своей жизни. Люди рассказывают мне о себе. Считают, я могу прославить их. Напишу книгу, и они станут что-то значить…

— Но Гиббонса это не интересовало?

— Ему просто хотелось с кем-то пообщаться. Все полетело кувырком. Вы же видели его, когда приходили потолковать со мной? Хотя нет, он не подошел. Его лицо, сержант. Нет живого места, сплошь ожоги и шрамы. Из-за взрыва. Того самого, который едва не убил его.

Может, и убил, подумал Макэвой. Лечение тоже оплачивал Эммс? Скорее всего.

— Я писатель, сержант. Задаю вопросы. Когда Симеона подселили ко мне, нам пришлось разговаривать.

— И вы стали друзьями?

— Пожалуй что. Началось все с бокса. Я рассказывал про свою книгу. Ту, про путешественника, я говорил вам о ней. Он упомянул, что боксировал в армии. Так все и пошло.

— Гиббонс тоже лечился от алкоголизма?

— Нет. Что бы ни держало его на плаву, он не желал притуплять это чувство.

— Значит, от депрессии? Посттравматического расстройства?

— Возможно. Я знал только, что мой сосед — очень печальный человек.

— И Энн?

— Мы разговорились о прошлых влюбленностях. Мне и вспомнить-то было почти нечего, а он сказал, что любил всего лишь раз в жизни. Что она пострадала при взрыве. Сам он сумел оклематься, а она так и не проснулась. Я уж решил, он пытается сказать, что она погибла. Ничего подобного. Выяснилось, что она в коме. В частной клинике. Я не знал, что и сказать. Сострил что-то насчет Спящей красавицы. Ему понравилось. Улыбнулся впервые за все время нашего знакомства. Вроде как оттаял немного. Начал говорить. Рассказывал о вещах, которые узнал в той поездке. В пустыне. Как открылось его сознание.

— Открылось чему?

— Всему. Вы когда-нибудь задумывались о боли? О страданиях, что ей сопутствуют? О том, почему кому-то везет, а кому-то — нет? Вы когда-нибудь спрашивали себя, что будет, если исцелить одного человека от боли? Перейдет ли она к кому-то другому? Есть ли в мире какое-то конечное, заранее определенное количество страдания? Вот о чем он рассуждал. Вот что изводило его и мучило. Кажется, я потворствовал. Позволял говорить. Он приносил мне выпивку…

— Вы рассказывали ему о своей работе? О людях, с которыми беседовали? Забавные случаи?

— Мы просто болтали о том о сем.

— Фред Стейн? Тревор Джефферсон?

Чандлер закрыл глаза.

— Энжи Мартиндейл?

Еще одно движение век.

— Дафна Коттон?

Чандлер молчал. Только облизывал губы, опять и опять.

— Те, что чудом спаслись, так?

Чандлер молчал.

Они вслушивались в шум ветра и дождя, которые без устали колотили в грязные больничные стекла.

— Когда Гиббонс решил убить их? — спросил наконец Макэвой.

Лицо Чандлера страдальчески перекосилось. Макэвой дал ему воды, снова сел рядом.

— Мы разговорились как-то вечером, — зашептал Чандлер. — Он любил послушать мои истории. Про людей с необычной судьбой. Мне кажется, такие судьбы заставляют нас задумываться. Увидеть полную картину мира.

— А Гиббонс был верующим, так?

— Паренек из хорошей семьи. По воскресеньям — церковь, в школе-пансионе — молитвы на ночь.

— Но верил ли он?

— Не думаю, что он ставил под сомнение веру, пока не случился взрыв. А потом уже ничто в его жизни не имело смысла. И он обрел собственную религию.

— В Линвуде он по-прежнему молился?

— Не при мне.

— Так что же это было, мистер Чандлер? Чем он наполнил себя?

Долгая пауза, сиплое дыхание.

— Чудеса. Люди, обманувшие смерть. Обманувшие Бога. Вот о чем я сказал ему.

— Что вы имеете в виду?

— Неправедное чудо.

— Гиббонсу понравилось ваше определение?

— Будто нашел голову Иоанна Крестителя под своей кроватью. Никогда в жизни никто не уважал меня так.

— Уважал? Гиббонс соорудил себе религию из ваших бредней. Миссию! Путь к своей Энн.

— Я не знал, — замотал головой Чандлер, хлюпнув носом. — Я не знал, что он задумал.

— Он ведь беседовал с вами. Все свои идеи он сперва примерял на вас. Вы были его исповедником.

— Мне нравилось его внимание.

— И о чем он спрашивал?

— Его интересовало, не считаю ли я Божественное милосердие конечным ресурсом. Зачитывал мне отрывки из Библии. Из религиозных книг. О вере. О справедливости. И о чудесах.

Макэвой уже догадался, каким будет ответ на следующий вопрос.

— Он спросил, не кажется ли вам, что уничтожение неправедного чуда позволит осуществиться праведному. Если отменить один акт милосердия, не случится ли другой.

Молчание.

— И вы сказали «да».

— Я сказал, это может сработать.

— И затем позвонили тому русскому. Однорукому, мать его, поп-идолу.

Чандлер затряс головой, не обращая внимания на боль. Взвыл:

— Я был пьян!

У Макэвоя не осталось сил. Как назло, раззуделась старая рана в плече.

— Кто следующий, Чандлер? О ком еще вы рассказывали Гиббонсу?

Чандлер ощерился. Шевельнул пальцами.

— Простите.

— Чандлер?