Сумка Гайдара

Я взяла за тряпичную шлеечку. А сумка тяжелющая.

«Камни у вас там, что ли?» — говорю.

Усмехнулся. Не ответил. Нагнул голову: притолока для него низка. И вышел...

— Куда же вы ее дели? — с трудом произнес я. У меня разом, как в жаркой пустыне, пересохли губы. Они сделались толстыми и неповоротливыми.

— Сперва или потом?

Мне было легче произнести «сперва». И я сказал: «Сперва».

— Сперва я положила ее просто на пол, возле порога. — Афанасия Федоровна встала и показала это место под нынешней полкой, с праздничными, на ребро поставленными тарелками. — Заперла дверь, вымыла посуду. И решила, что спрячу пока в подпечье.

— Куда? — не понял я.

Афанасия Федоровна подошла к русской печке, слегка наклонилась, отдернула пеструю ситцевую занавесочку и показала мне у самого пола нишу, в которой у нее стояли чугуны, совок, веник и другой хозяйственный инвентарь. А в глубине этой ниши я увидел жестяную заслонку с неудобной металлической ручкой. Афанасия Федоровна вынула заслонку. За ней обнаружилось темное отверстие.

— Я спрятала вот сюда. Там было немного пыльно. Я вытерла мокрой тряпочкой. Положила сумку в уголок. Закрыла крышкой. Заставила чугуном.

— И сколько она там пролежала?

— Недолго, до утра. Утром я отнесла ее в погреб. Положила в пустую кадушку. Накрыла крышкой. Накидала сверху мешки с картошкой.

Лоб, щеки, шея у меня горели, словно я провел сутки на палящем солнце. По телу, покалывая, пробегали электрические змейки.

Дело оказалось до нелепого простым. Башкиров опрашивал Бутенко и с его слов писал о пропаже сумки. Я глубокомысленно подражал Шерлоку Холмсу. Оставалось только пойти купить в табачной лавке трубку. А нужно было всего-навсего спросить Афанасию Федоровну.

И я спрашиваю:

— Почему ж вы столько времени молчали?

Она обиженно всплескивает руками:

— Вы просили: «Расскажите про партизан». Я говорила. «Про Аркадия Петровича» — тоже говорила. А про сумку от противогаза никогда не спрашивали. Откуда я знала, что она вам нужна?

Я чувствую, как по мне разливается радость. Она возникает горячей точкой где-то в глубине, возле солнечного сплетения. Точка растет и ширится. И мощная горячая волна, которую подталкивают нетерпеливые удары сердца, заполняет меня всего.

— Где она теперь? — спрашиваю я.

— Кто?

— Сумка!

— Откуда ж я знаю?

— Но вы ж сами только что сказали, что положили ее в кадушку?!

— Да. Положила. На следующий вечер я стирала щелоком. Никого не ждала. Слышу, по огороду кто-то бежит в тяжелых сапогах. А мы жили такие напуганные... Потом стук. Стучат в ставень маленькой комнаты.

Стук особенный, наш, секретный, но какой-то тревожный. Сразу подумала: «На нас донесли?.. Идут немцы?.. Случилось что с мужем?..» Я к дверям. Хочу открыть. А руки мокрые, в щелоке, скользят. Обтерла наспех передником. Отодвинула засов. Гайдар! Распаренный. Дышит тяжело. В руках пулемет.

«Что, — спрашиваю, — случилось?!»

«Ничего, — отвечает, — идем на задание. Забежал за сумкой».

— И вы отдали?! — не выдержал я.

— А як же?.. Сумка-то его. Я вынесла. Он ее надел. На этот раз поверх шинели. Задвинул за спину. «Так мне спокойней», — повеселев, сказал он.

Снова извинился. Нырнул в темноту. И я только услышала, как опять затопали его сапоги.

Я сидел опустошенный, как после долгой болезни.

«Брезентовая противогазная сумка целых двадцать четыре часа пролежала в этом доме, — утомленно думал я. — Почему Афанасия Федоровна его опять не уговорила?.. Рукописи могли дождаться приезда Башкирова или родных Аркадия Петровича или спокойно долежать до этой вот минуты...

И второе — почему Гайдар не оставил сумку в этой хате? Не доверял? Но в таком случае он бы вовсе здесь не появлялся...»

Ответа я пока не находил. Но в том, что я услышал, было одно обнадеживающее обстоятельство. Значит, Гайдар допускал, что сумку можно кому-то оставить? Мой умозрительный вывод получал первое подкрепление.

ВИТОК СПИРАЛИ

Я стал ходить по домам в надежде что-нибудь еще услышать о сумке. Беседовали со мной охотно, расспрашивали о Москве, о том, в какой газете я работаю, интересовались, был ли я в стереокино и могу ли объяснить, и чем заключается стереоэффект.

О сумке же мои собеседники либо слышали впервые от меня, либо неизвестно за кем повторяли, что она попала в руки к немцам.

От полной бесплодности хождения мне делалось все тоскливее. Еще в Москве я написал бывшим лейтенантам Абрамову и Скрыпнику: «Когда Аркадий Петрович 26 октября 1941 года шел с вами на последнее задание, брал ли он с собой сумку?»

Скрыпник ответил: «Кажется, сумка на нем была».

Абрамов же удивился: «Если мы оставили в лагере под Прохоровкой даже автоматы, зачем бы Аркадий Петрович потащил с собой тяжеленную сумку?»

Но во мне еще теплилась робкая надежда, что следы сумки отыщутся. Дело в том, что на краю Леплявы, неподалеку от каменного дома, где когда-то жили путевые обходчики, стояла хата дедушки Опанаса Максимовича Касича.

О нем говорили, что у него ясный разум, что он не терпит никакого вранья и хорошо помнит день, когда немцы устроили засаду возле насыпи. И я уповал: вдруг дедушка Касич знает что-нибудь о сумке?