Сумка Гайдара

Шинель, которую он носил, едва прикрывала колени, вдобавок она была изрядно потерта и продырявлена пулями и осколками в нескольких местах. Но сколько шинелей за последние дни он ни примерял — то коротки рукава, то узко в плечах.

Впору ему оказался только эсэсовский черный плащ с кокетливой пелериной, найденный с чемоданом нового обмундирования в подбитой автомашине. Гайдар, преодолев чувство гадливости, однажды переоделся в эту форму. И отправился в таком виде на задание.

Товарищи в зарослях подстраховывали его, и Аркадий Петрович вышел на шоссе. Увидев легковушку, неторопливо и властно поднял руку. Машина сбавила ход и стала подруливать к обочине.

Гайдару впервые довелось так близко увидеть глаза врага.

Сначала он заметил неприязнь и раздражение полковника, который сидел рядом с водителем, что эсэсман их останавливает. И трусливое недоумение в глазах шофера, который словно спрашивал: «Разве я сделал что-нибудь не так?»

И еще Аркадий Петрович запомнил, как от возмущения в лицо полковника кинулась кровь, когда он, Гайдар, открыв левой рукой бронированную дверь, не отдал честь, что было грубым нарушением воинского устава, не потребовал документы, а тут же навел на полковника висящий на шее автомат. И внезапную бледность того же полковника, который мгновенно попытался отстраниться, отсесть подальше, неизвестно как догадавшись, что это не эсэсман, что перед ним стоит русский партизан.

Время замедлило свой бег. Оно словно до бесконечности растянулось. Гайдар помнил, как он неторопливо ударил из автомата по переднему сиденью и, приподняв ствол, по заднему, где находились еще двое. И внезапно, в порыве ненависти, стал безостановочно и беспорядочно бить внутрь кабины — за Киев, за взорванные мосты через Днепр, за малышей на Бориспольском шоссе, расстрелянных из «мессершмиттов».

...Эсэсовский плащ Гайдар больше ни разу не надел. Было противно его носить. Да и свои ребята могли подстрелить по ошибке.

Командир отряда, обратив внимание, как ветха на писателе шинель, распорядился выдать ему новый полушубок. Аркадий Петрович примерил. Полушубок был легок, удобен, нигде не жал, а главное, в нем было так тепло, что хоть спи на снегу.

Покрасовавшись в обнове, поблагодарив командира за проявленную заботу, Гайдар снял овчинное полупальто и вернул его завхозу. Полушубков в отряде было мало. И Аркадий Петрович не хотел быть одетым лучше других.

После долгих уговоров он согласился взять только ушанку с рыжим мехом: ушанок было много и должно было хватить на всех.

Так Гайдар остался в старой своей шинели, которую ласково называл капотом — в память незабвенного одеяния Акакия Акакиевича Башмачкина.

И если Гайдар ухитрялся при такой экипировке писать по нескольку часов в день, то лишь потому, что его выручала давняя закалка солдата и рыболова и уже на войне обретенное умение, сев за работу, мгновенно отключаться от обстановки и собственных ощущений.

Дома, верно, этому бы удивились. В Москве Гайдара мог выбить из рабочего настроения даже скрип половицы, если кто-то проходил в коридоре мимо его комнаты.

...Поняв, что он до нутра продрог на своем пеньке и, пока не согреется, не сможет продолжать работу, Гайдар спрятал в сумку свою тетрадку и поднялся.

Только теперь он заметил, что холодное солнце разогнало туман, что лагерь давно встал и готовится к трудовому дню. Возле рукомойника одни ждали очереди, другие плескались, зачерпывая кружками прямо из ведра.

У лениво разгоравшейся плиты суетились две отрядные поварихи в телогрейках и ярких, праздничных платках. А дневальные чистили картошку — уже на вечер — и нарезали хлеб к завтраку. Круглые буханки, килограмма по два каждая, лежали в больших плетеных корзинах.

Боец Трофим Северин из Леплявы разрезал караваи кинжальным штыком на четыре части. Четвертушка служила пайком. Хлеб был свежий, только что привезенный, а штык остро отточенный. Под тонким длинным лезвием буханка сперва проминалась и только потом распадалась, показывая свою теплую и липкую мякоть.

Мельком взглянув, как Северин расправляется с буханками, Гайдар поздоровался, подошел к плите. На ней грелось два бака — один с чаем из шиповника, а во втором по ускоренному методу варилась каша: с вечера крупу заливали водой. Лишь только она закипала, ее можно было есть.

Аркадий Петрович поднес руки к свободному раскаленному краю плиты. От быстрого перепада температуры кончики пальцев мгновенно заныли. Гайдар подумал: если б в землянке стояла хотя бы маленькая печка, он бы, наверное, успевал гораздо больше.

— Аркадий Петрович, покушайте!..

Поворачивая ладони то одной, то другой стороной к теплу, Гайдар обернулся. Северин, гордый такой возможностью, протягивал большой ломоть. Это была чуть примятая горбушка, брак хлебопечения. Куска, который дарил Северин, хватило бы, чтоб возвратиться к пню и, не ощущая легкого подташнивания, продолжить заметки, пока не сварится каша и не вскипит чай. Но Гайдар не хотел, чтобы его появление возле кухонной плиты было объяснено тайными намерениями раньше всех получить горбушку, к тому же сверх нормы. И он ответил: