Сумрачный дар

— Я не смеюсь, я… — Он сглотнул и едва-едва шевельнулся, но Шу внезапно почувствовала все его тело, каждую мышцу, каждую каплю крови в его венах. — Я хочу тебя.

Шу чуть не задохнулась от пламени в его глазах, от прозвучавшего в его голосе голода — знакомого, понятного ей голода. Такого же, как ее собственный. И от понимания, что именно это ей и нужно. Сейчас же. Немедленно! Какой глупостью было сомневаться и придумывать дурацкие отговорки! Или не глупостью? Это вообще ее собственные мысли или нет?!

— Роне… прекрати немедленно, — потребовала, нет, попросила она, прячась от его взгляда у него же на груди. — Это неправильно! Так нельзя!

Теперь она не видела его глаз, но слышала биение его сердца, его запах — разгоряченного, возбужденного мужчины — и чувствовала касание его рук, жадное и нежное, безумно нежное.

— Нельзя хотеть тебя? Или тебе — меня? Нельзя тебя целовать? Нельзя говорить, как ты прекрасна и желанна? Или, может быть, нельзя делать вот… — Не закончив фразу, он схватил завороженную Шу за плечи и, перекатив на спину, подмял под себя, рванул сорочку с ее плеча и впился губами в обнаженную кожу. И лишь когда она застонала, вцепившись обеими руками в его волосы, приподнялся на локтях и заглянул ей в глаза. — Вот так, твое высочество?

— Так?.. — растерянно переспросила она, не понимая…

…Ничего не понимая. Ни где она, ни что с ней происходит, ни почему она все еще в чем-то сомневается. Ведь так хорошо, так сладко! И между ног все горит и пульсирует, и хочется тереться о мужское тело, быть ближе, еще ближе, заполнить жадную пустоту внутри себя — им, таким сильным, необходимым, красивым! Сумасшедше прекрасная тьма. И лава, и ветер, и лиловые молнии — над ней, вокруг нее, окутывающие ее ласковым, горячим коконом — желания, защиты, заботы…

— Так, — шепнул Роне ей в губы, раздвигая ее ноги коленом и вжимаясь в нее, сильно, горячо, до судороги сладко.

Перед глазами словно что-то вспыхнуло, из горла вырвался не то стон, не то всхлип — и показалось, отозвался где-то в небе пронзительным птичьим криком?..

— Моя Гроза, моя нежная, прекрасная Аномалия. — Шепот Роне сливался со вспышками света и тьмы, спиралями огня и воздуха, и он сам казался не человеком, а стихией, самой прекрасной на свете, самой необходимой, желанной силой. — Скажи мне «да», Шуалейда! Ты же хочешь.

— Роне… хочу! — Она неловкими пальцами потянула сорочку с его плеч, желая добраться до горячей шелковой кожи, попробовать ее на вкус, на ощупь…

Но он почему-то перехватил ее руки за запястья, прижал к траве и, едва касаясь ее губ своими, попросил… нет, потребовал:

— Скажи «да, Роне», — низко, рокочуще, словно пожирающее лес пламя. Весь он был пламенем — жадным, неодолимым, смертельно прекрасным, и только где-то в вышине метались и кричали от боли горящие птицы…

— Да, — потянувшись к его губам, к нему — всем телом, всей сутью — ответила Шу, желая лишь одного: нырнуть в это пламя, стать с ним одним целым.

— Всегда, вместе, единым целым. — Его слова проникали в нее, наполняли странной нетерпеливой дрожью, предвкушением чуда и счастья. Хотелось слушать их, впитывать, пить — и повторять вместе с ним, словно эти слова были вкусной ключевой водой. — Я, Рональд Бастерхази, и ты, Шуалейда Суардис…

— Ты, Рональд Ба… Бастерхази, — повторила Шу, задыхаясь от наслаждения, — и я, Шуа…

Она не успела договорить, как с пронзительным клекотом с неба спикировало что-то… что-то белое? Нет, не успело — Роне лишь недовольно дернул бровью, отмахиваясь от ерунды, посмевшей отвлекать их…

И вдруг наваждение развеялось — диким, почти человеческим криком, треском пламени, запахом паленых перьев и ощущением ужасной, невосполнимой потери.

— Ветер?.. — Не желая верить, не желая чувствовать эту леденящую пустоту, шепнула Шу и обернулась… попыталась обернуться на крик.

— Всего лишь птица, — тихо сказал Роне, удерживая ее лицо в ладонях. — Шу, моя Гроза, это только птица…

В его глазах по-прежнему бушевало пламя, он весь был пламенем — смертельно прекрасной стихией. Он по-прежнему тянулся к ней, ласкал ее, обещал невероятное наслаждение, но…

Что-то сломалось. Потерялось. Может быть, доверие?

Шу стало холодно, горько и одиноко, несмотря на прижимающееся к ней горячее тело — чужое, опасное и нежеланное тело! И больше никто не метался над ней, не кричал, предупреждая: нельзя верить темным шерам, нельзя! Теперь она сама вспомнила — что нельзя. Жаль, поздно.

— Ты убил моего Ветра, — сказала она или, может быть, не она, а кусок льда внутри нее.

— Я не хотел его убивать. — Роне говорил правду, но было уже неважно, хотел он или нет.

— Мой Ветер сгорел, — повторила она слова, которые никак не должны были быть правдой. Слова, от которых очень хотелось плакать, но не получалось.

— Я верну его для тебя. — Роне нежно погладил Шу по щеке и улыбнулся. — Твой Ветер будет как новенький.

Все с той же уверенной улыбкой — которая почему-то казалась Шу насквозь фальшивой — он протянул руку в сторону комка обугленных перьев…