Сумрачный лес

– Так вот оно что! – закричал Пирмин. – Значит, это ты вложил в мою голову ту странную песню! И тот мерзкий шепот, и мысли про мандрагору… Здесь, на болоте, и там, на ферме, когда так неожиданно заявился… Оглуши меня черная труба смерти, если это не ты виноват в исчезновении Блоди!

Фендель, вжав голову в плечи, молча стоял под градом сыпавшихся на него подозрений. Нахмурив брови, он смотрел на разгневанного Кремплинга и, похоже, не удивлялся тому, что ему приходилось выслушивать.

Когда Пирмин вновь разразился жарким потоком слов, Траутман внезапно завалился на бок. Он задыхался, из его рта текла слюна, а тело скрутило судорогой. Пирмин в отчаянии бросился на колени рядом с псом. Поглядев на спутника, Фендель прочел в беспомощном взгляде Пирмина ужас: его глаза в неукротимой панике перебегали с Траутмана на отшельника и обратно, словно он одновременно хотел и не мог снова допустить страшное волшебство, за которое он только что так его осуждал.

Если Фендель вообще захочет им воспользоваться.

Если для Траутмана еще не слишком поздно.

– Это что, снова заклинание, которое не дает животному встать, или что похуже? Неужели он сейчас погибнет? Скажи мне, что делать, умоляю… – прошептал Пирмин и, больше не глядя отшельнику в лицо, уставился на едва шевелящегося пса.

Фендель осторожно притянул Траутмана к себе и положил его голову себе на колени. Тело пса свисало тяжелым кулем, а лапы сильно дрожали.

– Что с ним? – снова прошептал Пирмин. – Ему ведь было лучше? Выходит, он очень серьезно ранен. Он умирает? Я знаю, что наговорил тебе всякого, но… – Он запнулся и с трудом договорил: – Сможешь ли ты помочь ему еще раз?

Фендель по-прежнему молчал. Если он и обиделся на своего непостоянного спутника, то не подал виду, а лишь печально и с состраданием смотрел на измученное животное и ласково его гладил. Потом, как и прежде, наклонился к собачьему уху, и Кремплинг услышал, как его хриплый голос начал выводить песню:

Ветер дует, ветви гнет,
Липонька поет.
Липе тихо подпою —
И вся боль уйдет.

Ты не будешь одинок —

Трудно одному.
Удержу тебя, дружок,
Крепко обниму.

Ветер носится в дубах,

Средь ветвей гудит,
Он печаль в твоих глазах
Быстро укротит.

Нахожу тебя во снах,

Слышу липы звон.
Пусть тебя покинет страх
Да настигнет сон.

Дует ветер: боль прошла,

Липа гнется ломко.
Дуба крепкая душа
Сбережет надолго[12].

Видимо, это была та самая песня, которую отшельник пел в прошлый раз. Пирмин узнал слова, которые тогда подействовали и на него. Несмотря на хриплый голос Фенделя, песня звучала так нежно и мирно, как ни одна другая у квенделей. Как будто она принадлежала другому народу, более чуткому и мудрому, чем нынешние обитатели Холмогорья.

Это было очень странно, как и многое из того, что Пир-мин пережил этой ночью. Но теперь нечто хорошее перевесило то зло, что причиняло ему страдания, и он вдруг понял, что плачет. На мгновение с его плеч свалилось тяжкое бремя, и все упреки, какими он осыпал себя за время долгого путешествия, развеялись. Облегчение накатило с такой силой, что он подумал: это колдовство и заклинание, облеченное в песню. Фендель все еще напевал загадочную мелодию и обнимал пса.

Глаза Траутмана заблестели, и Пирмин понял, что отшельник снова спас его: то, что мучило бедного пса и отбирало последние силы, утратило свою власть над ним. Пирмин вдруг перестал бояться необычных способностей Фенделя.

«Ведь и он не совсем обычный квендель, – сказал себе Кремплинг, сгорая от стыда за упреки, которыми осыпал спутника совсем недавно. – Тот, кто знает такие слова, не может быть плохим; такие стихи как бальзам, и подлому негодяю их не выговорить».

С этой минуты Пирмин решил не сомневаться в добрых намерениях Фенделя и ни в чем не подозревать его. Траутман уже неуверенно вилял хвостом, и, увидев это, Кремплинг с искренней благодарностью дал себе слово по возвращении домой непременно просветить жителей Звездчатки об истинном характере отшельника. Он дружески положил руку на его плечо и сказал:

– Фендель, не знаю, как ты это сделал, но от всего сердца благодарю тебя за спасение Траутмана. Я этого никогда не забуду.

Он на мгновение замешкался, а потом, смущенно откашлявшись, совсем другим тоном, с уважением произнес:

– Простите меня за грубость, господин Эйхаз. Теперь я знаю, что вы не заслужили такого обращения и никто, кроме глупости и страха, ничего мне не нашептывал. Ох, мухоморные поганки… Я искренне прошу меня извинить. Отныне я у вас в долгу, и не только из-за собаки. Без вас я бы не забрался так далеко в поисках Блоди.