Сундук артиста

Люди проходили в холл, рассеянно оглядывались и шли к залу. Грустно, но я не заметила, чтобы кто-то подошел к ним. Громадное белое фойе было светлым. Обнимало зал, полукруглой лоджией тянулось вдоль второго яруса и казалось лишним предметом. Холл вдоль зала несоразмерно просторен и низок. Таким мог бы быть хороший переход на окраине Москвы. И вдруг посредине этой стенки — темный проем. Двухстворчатые, из темного дерева, двери, в ширину почему-то больше, нежели в высоту.

Пускали в зал две молоденькие барышни в белых блузках, серо-голубых юбках и жакетах без лацканов. Концертный зал мне по форме напомнил лодку и античный амфитеатр, с небольшой разницей — овальной формы. Партер спускался ступенями к сцене, бельэтаж примерно на полметра выше и отделан золотистым деревом, как и балконы. Над сценой тоже балкон в десять рядов, и довольно крутой.

Мне сразу бросился в глаза трехступенчатый деревянный настил сцены. Ни единого стула, и сердце сладостно сжалось: только у этого дирижера музыканты играют стоя. Почему? Этого я не могла понять.

Приглашение на концерт было так неожиданно, что запамятовала посмотреть в интернете программку. Я только знала, что будет звучать Реквием Иоганнеса Брамса. Звонков почему-то не было. Публика стала стихать, когда все двери закрылись, и на сцену неторопливо стали выходит музыканты. Вслед за ними вышел хор — человек тридцать, и все встали в один ряд. Мне показалось странным, что певцы были в черных подрясниках. Ни спешки, ни сутолоки никакой не было. Музыканты даже полупоклонами отвечали на одинокие аплодисменты, пока настраивали инструменты. Они были разные и звучали вразнобой, так что казалось, это все невозможно согласовать. И как дирижер один всю эту какофонию настроит, ведь у него только две руки и хрупкая палочка вишневого дерева?

Неожиданно зал погрузился в сумрак и затих. Быть может, некоторые слушатели затаились, ожидая нечто удивительное. В зале воцарилась настороженная тишина. Слабый свет входных указателей обозначал пространство, пустоту вечной скорби. Бесшумно, подобно духу, проскользнул по сцене высокий силуэт дирижера. Он, как неведомая сила, одним, едва уловимым движением пробудил эту скорбь, порушил стены и свод зала. Незнакомая мне музыка была родной. Я узнавала в ней интонации Монтеверди, Генделя, Баха. И она зазвучала откуда-то сверху, за пределами зала, словно с Горнего Мира. Потолок растворился. Меня обступила вечность. Голоса серафимов и херувимов оплакивали светлую и чуткую душу. Казалось, небесные звуки летят в пространстве, наполненном горем и радостью, недобрым умыслом и сладостью, отчаяньем и покорностью, верой и любовью, и печалятся. Это все я ясно ощущала.

Когда стихли аплодисменты, вышла невысокая, но статная певица в черном платье, с густыми черными волосами, спадающими на плечи. Это была сопрано Надежда Павлова. Она шла как пава. На правой стороне сцены скромно сидел певец в черной рубашке без бабочки, в угольно-черном смокинге, баритон Димитрис Тилианос. Он пел в первом и втором произведении.

Дирижер повернулся к партеру спиной, отсчитал рукой такт, зазвучало нечто мрачное. Медленно наплывал неведомый нам мир — лес отчуждений и сомнений — преддверие Вечности. Необъяснимо, как из звуков возник бескрайный лес из высоченных деревьев. Только между ними возможно было парить. Казалось, одинокая душа блуждает в этом беспредельном лесу, наполненном голосами ангелов и воспоминаниями. Они подобны теням, образам, узнаваемы. Они, подобно полупрозрачной дымке, плывут. И у меня было ощущение, что все это плывет вокруг, унося меня за собой. Это как зимний рассвет без солнца. Музыка и голоса улетели.

Зал вновь возник из ничего. На сцене, шагах в тридцати, стоял Теодор Курентзис. Добродушный и, как мне показалось, немного довольный тем, что какая-то часть публики пребывала в изумлении. Чуть позже, во время антракта, наша компаньонка пояснила, что прозвучала рапсодия американского композитора Мортона Фельдмана, потомка эмигрантов из России, посвященная памяти его первого педагога по фортепиано, русской пианистки Веры Мавриной-Пресс. И мне стало яснее, почему Теодор выбрал это сочинение композитора. Крошечная пьеса — хорал Мортона Фельдмана — и рапсодия с Реквиемом Иоганнеса Брамса рассказывают об одном и том же — встрече души с Вечностью.

Наша подруга сказала мне, что прозвучит рапсодия Брамса для хора, оркестра и певицы. Рапсодия, как я понимаю, это печальное воспоминание о чем-то светлом и дорогом для человека, что утрачено по воле Судьбы. Это попытка уйти, убежать от липкого и мрачного отчаянья. На следующий день, раскрыв дома программку, изумилась: все оказалось верно. Мысль, желание излить свою нежность и скорбь в рапсодии появилась у молодого композитора, когда он расстался с четой Шуманов, ибо он искренне полюбил Клару. И любил ее всю жизнь.