Сундук мертвеца. Короткий роман Александра Кустарева

Привалов тяжело вздохнул. Нет, нельзя сдаваться, подумал он, это уж против всякого здравого смысла. Бесштанники совсем озверели. Только что, терпеливо начал он, меня один человек уверял, что Свистунов был православный философ. Теперь вы меня уверяете, что он был сионист. Говорю вам, он не был ни то, ни другое. Ей-Богу, он был просто русский модернист, а потом стал официальным писателем, ну ладно, я готов признать, что в конце концов он стал антисоветским писателем. Может, этого хватит? В конце концов, я наизусть все, что он написал, знаю. Я изучал его профессионально. К тому же я владелец свистуновского архива. Поверьте мне.

Но Фрадкин верить не хотел. У него были основания. Есть еще один свистуновский архив, сказал он.

А что вы про него знаете? Из него еще ничего не обнародовано. Уж я готов больше поверить, что он там православием баловался, хотя и это скорее всего чепуха. Но о чем вообще говорить, когда никто этих документов не видел. Дайте хоть сперва разобраться.

Разобраться можно по-разному, не унимался маленький сионист, если все это попадет в руки, например, Беспутину, то, конечно, творчество Свистунова будет окончательно извращено. Вот я и пришел с вами поговорить, как бы это сделать так, чтобы Беспутин до этого архива не добрался.

Привалов вспомнил, что ему говорил утром по телефону Копытман. Ах так, сказал он. Ну это совсем другое дело. Беспутина туда подпускать нельзя. У вас есть какие-то идеи?

Если вы мне обещаете, что не станете скрывать от общественности еврейских мотивов в творчестве Свистунова, то я готов вам помочь обезвредить Беспутина. Ну как, договоримся?

Обещать-то я могу, но если там еврейских мотивов не окажется? Привалову ничего не стоило пообещать. Выполнять обещания не было никакой необходимости. Он только хотел создать у Фрадкина впечатление, что относится к его интриге всерьез. Кроме того, самоуверенность Фрадкина слегка сбила его с толку. А вдруг и в самом деле Свистунов в минуту отчаяния и в предвидении близкого конца вспомнил, что он еврей? Это было бы очень некстати. Привалов быстро-быстро соображал. Получалось так. Если Свистунов в новом архиве обернется евреем, то это очень плохо. Очень несвоевременно. Но загнать эту версию в бутылку будет нетрудно. Православие — лучше, не так опасно в идеологическом плане, но гораздо хуже в личном плане. Придется иметь дело с гораздо более сильными конкурентами. Репутация православного не испортит или почти не испортит кондиции Свистунова как основного фонда, но бороться за контроль над этим фондом придется с очень сильными людьми. Если же новый Свистунов обернется евреем, то ему грозит ускоренный моральный износ. На черном рынке что православие, что еврейство — нет разницы. Там и то, и то капитал. Но Привалов всей душой инстинктивно отталкивался от черного рынка. У Привалова была простая доктрина: черный рынок исключительно для души, то есть только как приложение к официальному статусу. Государственное значение Свистунова должно быть сохранено во что бы то ни стало.

Пока он все это соображал, Фрадкин разорялся. Привалов только уловил общий смысл: Фрадкин твердо верит, что еврейские мотивы у Свистунова найдутся, если хорошо поискать, и хочет связать Привалова некоторым союзом, который потом обеспечит ему доступ к этим мотивам.

Хорошо, сказал Привалов. Отдам я вам эти еврейские мотивы, пользуйтесь. Может, между прочим, это поможет вам в Израиль уехать.

В Израиль я и так уеду. Тут другое. Не могу же я с пустыми руками ехать, согласился неожиданно легко Фрадкин. Знаете, физикам хорошо, они везде нужны. А гуманитариям гораздо хуже. Логика Фрадкина показалась Привалову вполне естественной. Он, правда, плохо себе представлял, как долго сможет Фрадкин кормиться Свистуновым в Израиле, но черт их знает. Если там с этими делами, как у нас, то можно будет и в Израиле Свистуновым пробавляться. Его дело. Мне на это наплевать. Израиль далеко, и там они пусть шьют Свистунову сионизм сколько их душе угодно. Я понимаю, я понимаю, задумчиво сказал Привалов. Хорошо. Вы правы, вы правы, надо устранить Беспутина. Вы случайно не знаете, его не собираются посадить?

Фрадкин хитро прищурился. Посадить его вряд ли возможно. Но дать ему хорошего пинка можно. У меня кое-что на него есть. Что вы, например, скажете на то, что он работал во время войны с немцами, а?

Привалов встрепенулся. Серьезно? Скажи пожалуйста. Когда же это он успел? Сколько ему теперь лет? Пятьдесят? Да, в самом деле, мог вполне. А у вас что же, есть доказательства?

Есть, сказал Фрадкин. Моя родная тетя — живой свидетель. И у нее фотографии есть. Моя тетя из Чернигова.

Новость радовала. Служба немцам все еще почиталась за позор даже в богеме. И даже более того, богема особо настаивала, что не одобряет власовцев и полицаев, чтобы показать свою объективность и заодно чтобы выбить из рук у властей лишний козырь. Отличная новость, сказал Привалов. Вы давно это знаете?