Сундук с серебром

Ерам не заметил этого огня, он смотрел только на Мицку. Ему казалось, что дочери чувствуют то же, что чувствовал и он, когда отец посадил его, голопузого мальчишку, на кучу монет.

— Ну, что скажете, а?

— Кому вы это отдадите? — спросила Анка.

У отца перехватило дыхание.

— То есть как это — кому отдам?

— Да так, — смущенно проговорила Анка, — перед смертью.

Отец только теперь увидел жадный блеск в глазах дочери. Он не сказал ни слова, запер сундук и сел на него. Сердце защемила глубокая тоска — он сам не знал, откуда она взялась. Тоне задумался; волнение его постепенно утихло, и в конце концов он усмехнулся над самим собой.

Он снова отпер сундук, достал из него талер и подал Мицке, та начала было отнекиваться. Второй талер он дал Анке.

— Берегите их! — сказал он. — И если кто-нибудь скажет, что у нас целый сундук денег, молчите! Пускай люди думают, будто наш сундук и не запрешь никак, до того он полный.

Девочки кивнули, соглашаясь. Тоне запер сундук и надел ключ на пояс, который по примеру покойного отца никогда не снимал.

17

Приближался день святого Гермагора. Солнце палило с утра до вечера, кузнечики трещали без умолку, на камнях грелись гадюки. Плешец весь горел в золотом сиянии. Было слышно, как на поле отбивают и точат косы. Косцы время от времени протяжно перекликались, а то запевали песню: раздольная и печальная, полная тоски, она уносилась в долину, переливаясь и звеня, как звуки струн.

Тоне в это лето не нанимал косцов, косил сам, участок за участком. Ему помогала Анка. Скошенную за день траву на следующий день сгребали и убирали на сеновал. Над Плешецем время от времени собирались тучи, погромыхивал гром, но дождя не было. Ерамов мучила жажда. У Мицки все во рту пересохло, она искала в кустах землянику и ежевику, чтобы утолить жажду. Анка жевала кислицу.

— Можно, я схожу за водой? — наконец не выдержала Мицка.

Тоне не ответил, пока не обкосил кругом большой камень, выглядывавший из травы.

— Я сам схожу, — сказал он. — Заодно и в хлев загляну.

Он повесил косу на ветку граба, поднял мимоходом пучок сена и помял в руке, чтобы определить, насколько оно высохло, а потом медленно зашагал между кустами к дому, соломенная крыша которого виднелась среди деревьев далеко внизу.

На скамье перед домом он, к своему удивлению, увидел чужую корзину, в которой лежало какое-то тряпье и мешок. Тоне поискал глазами владельца корзины и, никого не обнаружив, пошел в хлев кинуть коровам сена.

Двери хлева были распахнуты настежь, Тоне в изумлении замер на пороге. Возле яслей стояла коренастая женщина, сложением напоминавшая покойную Марьянцу. Лицо ее бороздили крупные складки; Тоне никогда прежде ее не видел. Рот у незнакомки был большой и почти беззубый, — так что при разговоре она шлепала языком по нижней губе. Из-под юбки, подоткнутой на боку, виднелись пестрая исподница и красные чулки. Она ничуть не смутилась, заметив вошедшего хозяина.

— М-да, — сказала она, поднеся уголок платка ко рту, чтобы скрыть отсутствие зубов, — иду это я мимо, слышу, что коровы мычат, вот и зашла им сена подложить.

Тоне подавил зашевелившееся в нем недоверие и, хоть и не знал этой женщины, не стал спрашивать, кто она и откуда.

— Мы на работе, — пояснил он, — некогда было.

— Я так и думала. — Женщина вышла из хлева. — Трудно тебе без жены-то. М-да, что это я сказать-то хотела — хороший скот у тебя, Тоне.

Тоне запер хлев, дивясь про себя тому, что женщина его знает. Он направился с ней к дому, гадая, откуда она может быть. Приставать с расспросами он не любил.

— Ты тут вроде бы ни разу не бывала, — кашлянув, сказал он.

— И правда, — согласилась она, несколько замявшись. — Я в Новинах была, а теперь иду домой. Ты меня не узнаешь? — спросила она, усевшись в горнице на скамью и облокотившись о стол.

Тоне торопился, ему не терпелось кончить косьбу, и он остался стоять.

— Что-то не похоже, чтобы я тебя когда-нибудь видел.

— Да мы же почти соседи, — деланно засмеялась женщина, а ее маленькие карие глазки обшаривали комнату. — Ну, не с тобой соседи, так с Ограйником. Они на бугре, а мой домишко в овраге.

Теперь Ерам припомнил. Как-то раз он слыхал о вдове, живущей в ветхой хибарке по другую сторону Плешеца.

Ее мужа, который, как говорили, был никудышный человек, убило деревом на порубке. Вдова при нужде заменяла повивальную бабку, разносила по домам целебные травы, чтобы прикрыть этим свое нищенство. Слыхал он и еще какие-то пересуды о ней, но пропустил их мимо ушей и не запомнил.

— Ага! — проговорил он. — Значит, ты та самая! Вроде бы Уршей тебя зовут?

— Мретой. Мрета мое имя, м-да, — шепелявила она, уставясь на расписной сундук. — И не боишься ты вот так оставлять дом без присмотра?

— А что?

— Как бы не обокрали.

— Да что у меня воровать-то? — отмахнулся Ерам кисетом, из которого доставал табак. Но на душе у него стало тревожно.

— Говорят, ты человек денежный.