Супергрустная история настоящей любви

Юни-сон: Да ничего. Я прощу папу, когда ему будет 70 лет, дядя Чун проиграет все его деньги, он станет бездомным психом и обратится к нам с Ленни за помощью. И я тогда такая: ты меня, маму и Сэлли с говном мешал, но вот тебе денег, чтоб ты с голоду не помер.

СэллиБарнарда: Это чудовищно. Не может быть, чтоб ты даже думала такое.

Юни-сон: Эй, я шучу. Чувство юмора?

Юни-сон: Сэлли, ты тут? Я не знаю, что со мной сегодня. Я ужасно скучаю по Мён-хэ. В последний раз в ЛА я пыталась ей косу заплести, а она визжала: «Нет, имо Юнис!», типа, оставь меня в покое, ты моим волосам не командир!!! Она такая хорошенькая хрюшка. Наверное, когда опять увидимся, она будет дюйма на четыре выше. Не хочу, чтоб она вырастала.

Юни-сон: Сэлли? Ну Сэлли! Это из-за того, что я сказала про папу?

Юни-сон: Ну и пожалуйста. Скоро придет мой ПАРЕНЬ, будем вместе судака готовить.

Юни-сон: Сэлли, ты меня любишь?

СэллиБарнарда: Что?

Юни-сон: Я серьезно. Ты правда меня любишь? Ну, как человека. Не просто как старшую сестру, с которой положено брать пример.

СэллиБарнарда: Не хочу об этом. Конечно люблю.

Юни-сон: Наверное, я мало стараюсь.

СэллиБарнарда: Что ты несешь? Давай ты НАКОНЕЦ ЗАТКНЕШЬСЯ. Тошнит уже от тебя. ПРОШЛОЕ, ПРОШЛОЕ, ПРОШЛОЕ!!!

СэллиБарнарда: Ау? Юнис.

СэллиБарнарда: Юнис?

СэллиБарнарда: Ау.

Антивозгорание Из дневников Ленни Абрамова

20 июля

Дорогой дневничок!

Ной сказал, летом случается день, когда солнце палит по широким проспектам под особым углом, и тогда весь город словно затоплен меланхоличным светом двадцатого века, даже самые прозаичные и нелюбимые здания ядерно вспыхивают на краю зрения, и в эту минуту хочется одновременно оплакивать некую потерю и бежать на улицу, приветствуя закат дня. Выходило, что это такой городской экстаз, и его стареющее лицо Ноя осторожно сияло, будто заимствуя этот самый свет. Я подумал, Ной эмоционирует, но его эппэрэт стоял в режиме ожидания, он не сливал — значит, довольно искренен. Мы сидели в кафе на Сент-Джордже, странным образом растроганные тем, что в мире, а тем более на Стэтен-Айленде еще остались кафе.

— Хорошо бы увидеть, — сказал я. — А когда это бывает?

— Мы пропустили, — сказал Ной. — В конце июня было.

— Ну, значит, через год.

Тут в нем заговорил подлинный медийный актер, и он сообщил мне, что через год, вероятнее всего, будет мертв. Что-то про Департамент возрождения, двухпартийцев, цены на биотопливо, падение уровня приливов — как тут за всем уследить? Это несколько подпортило эффект от рассказа об уличном свете. Хотелось сказать Ною, что не стоит напрягаться ради меня: мне он нравится как есть — в самый раз выше среднего, злой, но порядочный, в меру умный. Я вспомнил слона Сэмми из Бронксского зоопарка, его невозмутимо унылую морду, его приближение к смерти, хладнокровное и ненавязчиво душераздирающее. Может, об этом и болтал Ной, следуя за светом по городу. Гаснущий свет — это мы, и на краткий миг, что не успеет запечатлеться даже на экранах наших эппэрэтов, мы — прекрасны.

Кстати о свете: на этой неделе у меня был один светлый момент с Юнис. Я заметил, как она не без любопытства разглядывает мою Книжную Стену, точнее, выцветший мягкий переплет старого издания Милана Кундеры — там еще над Прагой летит шляпа, — и указательный пальчик замер над книжкой, словно готовясь нажать «Купи меня» на эппэрэте, а другие пальцы гладят обложку, может, даже наслаждаясь ее толщиной и необычным весом, ее относительным покоем и смирением. Увидев меня, она сунула книжку на полку и отошла к дивану, нюхая пальцы — не остался ли книжный запах, — и щеки ее алели. Но я знал, что ей, моей нерадивой торговке фразами, стало интересно, и я записал себе в актив еще одну победу — вторую после весьма удачного, по моему мнению, ужина с ее родителями.

Жизнь с Юни вполне ничего. Волнует, местами расстраивает. Спорим каждый день. Она никогда не сдается. Боец до последнего. Так куется человек, переживший несчастное детство. Такова независимость взросления, умение защитить себя, даже от фантомного недруга.