Супервольф

Я не поверил своим ушам – неужели большевики согласились доверить такое дело человеку, который воевал с ними в двадцатом году? В тридцать девятом Андерс со своей бригадой, пытаясь прорваться в Венгрию сквозь заграждения, выставленные красноармейцами, вступил с ними в бой. Был дважды ранен, взят в плен. Отправлен в Москву, где почти два года просидел в тюрьме на Лубянке. Теперь, оказывается, он тоже выполнял особо ответственное задание?

Война безусловно меняла нравы в лучшую сторону.

Капитан согласился: так и есть. Каждый гражданин Польши, кто готов воевать с фашистами, имеет возможность вступить в национальные части.

– Помощь поляков не помешает. У нас много трудностей на фронте. Особенно с личным составом.

– Не хватает людей? – поинтересовался я.

Капитан кивнул и своей откровенностью вполне расположил меня к себе.

Я горячо заверил его, что Мессинг вовсе не против помощи фронту. Он понимает, как трудно сейчас его новой родине. Он никогда не забудет, что именно Советская Россия приютила его, беженца, но Польша есть Польша. Ее нельзя забыть, там его родной дом. Там папа, мама. Конечно, Мессинг с радостью выступит перед бывшими соотечественниками. Он знает цену польской дерзости. Поляки – храбрые солдаты.

Во время этого доверительного разговора мне показалось, что Мессингу представилась отличная возможность воплотить в жизнь задумку, которая с момента отъезда из Москвы не давала ему покоя. Поступок колхозника Лыськова, купившего внуку самолет, произвел на меня неизгладимое впечатление, и не столько демонстрацией единства партии и народа, сколько возможностью раз и навсегда избавиться от всяких беспардонных домогательств. Пожертвуй я деньги на покупку самолета, и никто не сможет упрекнуть меня в нехватке любви к фронту. Я прикинул еще в поезде – если простой пасечник сумел накопить средства на самолет, то у бедняги-шнорера тоже должно хватить деньжат. Это будет весьма эффектный жест.

Мессинг не удержался:

– Я, например, готов внести свой вклад в вооружение Войска Польского. Приобрел бы самолет или танк для самого храброго польского летчика, если, конечно, они не дорого стоят.

– Не дорого, – успокоил меня капитан и пообещал: – Я наведу справки.

Уже на следующий день чекист сообщил, что стоимость боевого самолета не намного превышает сто тысяч рублей. Танк стоил меньше, но мне больше нравился самолет. Какая красивая, впечатляюще грозная боевая машина!.. Вот он взмывает в воздух, а на борту написано: «Вольф Мессинг».

Хорошо!

К тому же сто тысяч – это значительно меньше, чем миллион, о котором упомянул Степан Антонович. Понятно, что парторг был не прочь за мой счет переплюнуть и этот рекорд, а это грозило Мессингу крупными финансовыми потерями. Миллиона у меня никогда не было, а в компании с Трофимчуком никогда и не будет. Стоит ему повадиться на чужой огород, и конца взносам не будет. Мне откровенно претила необходимость помогать этому бронированному активисту за чужой счет подтверждать свою репутацию инициативного хозяйственника и, прежде всего, право на бронь. Одна мысль, что я подпишусь еще на какой-нибудь лист, побывавший в его пальцах, вызывала у меня отвращение.

* * *

Выступление состоялось через две недели, когда в областной центр свезли всех тех, кто был мобилизован или дал согласие вступить в армию Андерса.

Должен признаться, я с опаской готовился к этому выступлению. Тридцать девятый год и освобождение Восточной Польши Красной Армией являлись незаживающей раной на польском самолюбии, и еще неизвестно, как они встретят земляка еврейской крови, к тому же сменившего гражданство. Тревога оказалась напрасной, может, потому, что в Новосибирске и области собрался в основном простой народ – беженцы из рабочих, крестьян, техническая интеллигенция, рядовые, а также в небольшом количестве младший командный состав.

Соотечественникам, свезенным в город из мест не столь отдаленных – таежных поселков, заимок, бараков и даже из лагерей, – мое выступление, да еще то, что концерт проходил на родном языке, показалось чудом. Причем волшебством обнадеживающим, прошибающим до слез, сулящим скорую перемену их нелегкой и горькой на чужбине судьбы.

Мне не хотелось бы теперь, из поднебесной высоты, вдаваться в детали депортации моих бывших соотечественников, но, поверьте, это было трудное испытание. Могу добавить – советским гражданам было не легче, тем не менее мало кто их нас, а также из простых поляков, был готов удрать куда глаза глядят, только потому что жрать было нечего и немцы вышли к Волге. У всех нас была крепкая закалка.

Это я, Вольф Мессинг, заявляю ответственно, что бы ни утверждали будущие знатоки моей жизни, даже те, с кем мне пришлось познакомиться в камере ташкентского НКВД.

Впрочем, рассказ об этих знатоках – скорее, завистниках и иже с ними – впереди.

А пока…