Супруги Голон о супругах Пейрак

Глубокой ошибкой литературоведов представляется нам противопоставление историческим романам Дрюона, Арагона, Шаброля книг Анны и Сержа Голон. Ибо и этот «роман-поток», особенно в первых его частях, теснейшим образом связан с событиями времени его написания.

«Анжелика и король» — книга, воссоздающая историческую картину Франции XVII века до мелочей точно, в то же время поднимает современные ее появлению проблемы централизации власти, роста предпринимательства и гибельного положения народных масс.

Советский литературовед Ф. С. Наркирьер, хоть и с оговорками, усматривает в повествовании М. Дрюона «глубокое противоречие между прогрессивным по своему объективному характеру процессом и тем непреложным фактом, что происходил он за счет народных масс»[70]. Но роман супругов Голон представляется ему, увы, лишь апологией «мелкотравчатого ницшеанства» Жоффрэ де Пейрака в сочетании с «мещанской добродетелью куртизанки» — Анжелики[71]. Приходится, не вдаваясь в сомнительность терминологии автора этих звонких определений, пожалеть, что серьезный критик, автор статей о А. Доде и Э. Ростане в академической «Истории французской литературы», вычитал в многотомном произведении Голон только мотив «бесчисленных измен» Анжелики, не замечая, что авторы дают в своих книгах широчайшую панораму французского общества XVII века от подонков Двора Чудес до венценосных особ.

М. Яхонтова, специализировавшаяся на исторической теме в литературе, иронизировала по поводу «хорошего знакомства авторов с костюмами, прическами и меблировкой комнат в придворных залах и аристократических салонах той эпохи»[72], тогда как, на мой взгляд, писательская чета достойна лишь благодарности за детальное воспроизведение материального антуража времени. Ведь история материальной культуры — это часть истории культуры вообще, стало быть — часть истории развития человеческого общества!

Пространные описания декора выполнены авторами «Анжелики» мастерски, как и жанровые зарисовки в сценах охоты и многочисленных придворных церемоний, и живописно сочные натюрморты, и дивные по яркости пейзажи, и поразительно точная анималистика.

В «Анжелике и короле» мы опять сталкиваемся с недюжинным мастерством авторов в психологической характеристике действующих лиц.

Взять хотя бы образ Филиппа дю Плесси, который поначалу кажется нам нарисованным одной краской, но в дальнейшем предстает необычайно сложной, даже трагической фигурой. В начале повествования — надменный юноша, в дальнейшем — холодный и до садизма жестокий человек, за которого выходит замуж Анжелика, Филипп раскрывается здесь не только как фанатично преданный королю вассал, но как жертва царящих при дворе нравов и сложных чувств, вызванных его запутанными взаимоотношениями с Анжеликой. На наших глазах происходит длительная борьба героини за свою независимость, против тирании мужа. Но вот Филипп спасает жену от свирепого волка, и один из доезжачих говорит Анжелике о «смертельной бледности» ее мужа при виде лошади, вернувшейся с пустым седлом... А потом мы вместе с Анжеликой неожиданно узнаем из уст самого Филиппа о внезапной и короткой любви, испытанной шестнадцатилетним маркизом, в детстве побывавшим в постели месье Кульмера, а в отрочестве — в постели мадам дю Креки. О любви к кузине-Замарашке, которая заставила его понять, что он «мужчина, а не игрушка». Воспоминания об этой встрече вызывают в супругах дю Плесси чувство острой ностальгии. Их беседа передана авторами на какой-то щемяще пронзительной ноте, а упоминание о сорванном юным Филиппом в подарок кузине Анжелике яблоке апеллирует к библейским мотивам перволюбви, тем более, что, по своему обыкновению, авторы проигрывают эту ситуацию дважды: Филипп срывает яблоко в подарок жене вторично уже в версальском парке, райский декор которого скрывает множество тайн куда более инфернального характера, чем восходящее к первогреху познание друг друга супругами дю Плесси. Неотразимый красавец, предмет вожделения придворных дам, Филипп пытается преодолеть собственную испорченность: он просит жену научить его настоящей любви. Анжелика отвечает на его порыв и открывает мужу неведомый ему дотоле прекрасный мир. Но слабым росткам этого чувства не суждено принести плоды. Цинизм двора растоптал их.

Гибель Филиппа неизбежна. Если бы ему не снесло голову вражеским ядром в бою под Табо, он потерял бы ее еще где-нибудь, так же нелепо, повинуясь одному намеку своего сюзерена: не зря ведь Луи XIV вспоминает, как еще в дни их юности Филипп безрассудно кинулся под вражеские пули, чтоб вернуть королю сбитую пулей с его головы шляпу.

Но гибель его произошла значительно раньше: его душу общество убило в детстве, и вся его короткая последующая жизнь, в сущности, была лишь предсмертной агонией.