Супружеские игры

Я никак не могла заснуть и все думала о разговоре с Изой. Что она могла во всем этом понять? Что мог понять в наших отношениях человек со стороны? Зачем тогда, возле озера, я предложила собственному мужу, чтобы он изменил мне… Я почему-то вбила себе в голову, что после других женщин в Эдварде станет меньше мужской силы… Больное воображение, а может, просто детское… Во всяком случае, я не сумела отыскать лучшего выхода, а это в какой-то степени было решением наших проблем. Частичным решением, потому что наша сексуальная жизнь не угасла совсем, однако стала менее интенсивной. Неверность моего мужа стала питательной средой нашей совместной жизни. Я переставала так панически бояться нашей физической близости, представляя себе, что это чудовище уже обласкано, насытилось и не причинит мне сильного вреда. А если и причинит, то совсем немного.

После возвращения с отдыха в пансионате Академии наук я уже не указывала Эдварду пальцем на его будущую любовницу. Я предпочитала не знать, как она выглядит, и вообще думать о ней как о женщине без лица. Но все это тоже было не так просто. Тогда, после первой его измены, мне трудно было принять сам факт того, что я знаю, как выглядит его партнерша по сексу, какое у нее тело, какое лицо. Почти сразу же после этого мы любили друг друга. И эта близость не напоминала ни одно из прежних наших соитий. Она не была ни вытребована им, ни спровоцирована моим страхом по поводу его ухода. Эта близость была той лакмусовой бумажкой, которая могла сигнализировать мне, насколько я много значу в его жизни, насколько он меня еще хочет. Мне так хотелось убедиться в этом, что мой обычный страх куда-то пропал. Я отдавалась своему мужу целиком, без прежнего стеснения. Он был еще насыщен запахом той любви, того тела, но хотел только меня. Я для него была важнее, и я это чувствовала. Секс с той женщиной был своего рода онанизмом, а она в таком случае была лишь подходящей посудиной…

Вот уже несколько дней я лежу в нашей тюремной больничке, у меня грипп, температура тридцать девять.

Сейчас многие болеют, и персонал, и заключенные. В нашей камере первой начала недомогать пани Манко, которая, впрочем, уже успела не только выздороветь, но и нас перезаразить – рядом со мной кровать Маски. Ее каждый день навещает подружка, та, что с «конским хвостом», которую после сцены с мытьем ног я называю Любовницей. У меня появилась возможность более внимательно присмотреться к ним обеим. Если бы мне пришлось придумывать прозвище для себя, я бы остановилась на таком: Молчунья. В камере я почти не раскрываю рта, чаще всего сижу наверху, как аист в гнезде, а вниз схожу, только когда нам привозят жратву, ну и, конечно, на вечернюю поверку, а потом – чтобы помыться. Обычно я совершаю свой вечерний туалет самой последней, после отбоя. У меня все время такое чувство, что эти двое подглядывают за мной, оценивают мое тело. Не знаю, как устроены их отношения и исполняет ли кто из них роль мужчины. Если бы дело обстояло таким образом, то «женщине», по крайней мере, незачем было бы так пялиться на меня. Безумный мир, вернее, мирок. «В нашем тюремном мирке, видите ли…» – так можно было бы начать мою очередную книгу. Но… не знаю, напишу ли я что-нибудь еще.

Однажды ко мне обратился частный издатель. Когда я вошла в комнату свиданий, то увидела невысокого мужчину, который при виде меня привстал с места. Если бы я встретила его в трамвае или на улице, то прошла бы мимо, не обратив внимания. Длинные растрепанные волосы, борода. Одет в джинсовую куртку, вытянутые на коленях вельветовые брюки и армейские ботинки. Дополнял эту картину большой вещмешок через плечо, в котором молодые конструктивисты и деятели андеграунда привыкли носить весь свой скарб.

В комнате свиданий были только столик да пара табуреток. Он стоял передо мной как провинившийся ученик, но одновременно ощупывал меня оценивающим взглядом купца. Моя тюремная роба произвела на него впечатление. Видимо, он раздумывал, на сколько я тяну в этом одеянии.

– Не хотите написать для меня книгу о тюрьме? – спросил он.

– То есть о себе? – уточнила я.

– Ну… да, это могло бы стать настоящим хитом.

– Пускай хиты пишут Терек с Ярузельским, а пан их печатает.

Частный издатель возмутился:

– Я их не издаю и никогда издавать не буду. В моей родне все диссиденты или подпольщики.

Я встала:

– Но и меня вам не издавать.

К сожалению, вместе с Маской в палату перекочевал и телевизор, который она смотрит с утра до вечера, то есть до самого отбоя. Этого вполне достаточно, чтобы довести меня до тошноты и головной боли. Видно, ее роль в моей жизни состоит в том, чтобы мучить меня если не любовными выходками, то телевизионными рекламами. «ОМО стирает само». Я заметила, что ее эти идиотские ролики, уже известные наизусть, зачаровывают. Недавно я вычитала в газете, какое влияние оказывает телевизионная реклама на нашу молодежь. Учительница привела класс на постановку Чехова «Вишневый сад». Когда Раневская говорит своей дочери «Аня!», продолжение ее фразы заглушил дружный хор: «Имидж ничто – жажда все».