Супружеские игры

Второго звонка не последовало, я взяла так и нераспакованный чемодан и поехала на Мальчевского. Дверь мне открыл дядя, чисто выбритый, в домашней куртке. Глядя на мой чемодан, он покачал головой. Еще вчера я заявила ему, что остаюсь с Эдвардом.

– Надолго ли? – спросил дядя.

– Он мой муж, – ответила я.

Следующий после праздников день я провела как в кошмаре. Все началось с разболевшегося зуба. Я сразу же обратилась в санчасть, но оказалось, что зубной кабинет не работает. Старая бормашина окончательно отказала, а на новую не было денег. Кризис добрался и сюда. Заключенных теперь возили в поселок в обыкновенную поликлинику, и то только в экстренных случаях. Надзирательница потребовала, чтобы мне и другой маявшейся зубной болью бедолаге обязательно надели наручники, а иначе она не возьмет на себя ответственность и т. д. и т. п. Снова приходилось испытывать это жуткое чувство. Скованный наручниками, ты становишься совершенно беспомощным: это все равно что падать лицом вниз и не иметь возможности его заслонить.

В тюремном фургоне я сидела бок о бок с такой же, как и я, скованной наручниками заключенной. Она напоминала мне женщину с кувшином молока со знаменитой картины Вермеера, репродукцию которой я повесила в своей спальне.

В Амстердаме устраивали авторский вечер по случаю выхода моей книги в Голландии. Мы поехали туда вместе с Эдвардом. Впервые мы выезжали за границу по моей надобности и жили там на мой гонорар, а не на его суточные, выделяемые Институтом литературных исследований. Я была горда этим. Похоже, он тоже гордился мной – столько лестных слов нам пришлось выслушать о моей книге. Серьезная литература, необыкновенный роман, потрясающая проза и т. д.

Это была странная поездка. Нас принимали за супругов и в гостинице зарезервировали один номер, а ведь он уже два года жил с другой.

Перед поездкой я боялась, что он откажется и не поедет со мной. Долго думала, как сказать ему об этом. Все откладывала разговор, пока не начали поджимать сроки и дольше откладывать было уже нельзя. Когда Эдвард появился на Мальчевского, я неуверенно начала разговор:

– Меня приглашают в Голландию на встречу с читателями…

– Да что ты! – обрадовался Эдвард, в этот момент он как раз заваривал кофе на кухне. – Я надеюсь, ты согласилась поехать?

– Я ни разу не была за границей одна. Немного боюсь.

– На самом деле тебе совершенно нечего бояться.

– А ты… ты бы не хотел поехать со мной?

Он взглянул на меня, как бы желая удостовериться, говорю ли я всерьез.

– Я мог бы, – медленно произнес он. – Только на несколько дней.

– На два!

Что он ей сказал, я не знаю. Думаю, он скрыл от нее, что едет со мной. Тогда она уже была больна, о чем я, в свою очередь, не имела понятия. И несмотря на это, он оставил ее одну, а может, именно поэтому и оставил. Ему необходима была передышка, отдых от разыгрывающейся на его глазах трагедии…

Мы оба хотели посетить Рейксмузеум [12]. Но, оказавшись там, разбежались в разные стороны: Эдвард отправился любоваться полотнами Рембрандта, а я пошла на встречу с Вермеером [13]. Я была знакома с его творчеством по альбомам живописи и предвкушала удовольствие от осмотра оригиналов. Но увидев полотна художника воочию, я была ослеплена. Несмотря на то что оригиналы были значительно меньших размеров, чем я себе представляла, свет, исходивший от них, завораживал. Не знаю, как долго я стояла у его картин… До этого я не понимала, зачем в музейных залах расставлены скамеечки, ведь туда приходят не за тем, чтоб часами рассматривать одну картину. А сейчас случилось именно так. Оказалось, что я пришла сюда ради крестьянской женщины, которую художник увековечил на своем полотне.

Теперь рядом со мной в тюремном фургоне сидел абсолютный двойник голландской крестьянки. Такое же крупно вылепленное лицо, выпуклый лоб, даже одинаковый разрез глаз. Идентичные очертания плеч и полной груди. И что самое смешное, рукава ее тюремной куртки, которые она закатала до локтя, так же как и у той, на картине, заламывались в местах сгиба. Похоже, возраст тоже совпадал. Мне вдруг подумалось, что, если мою соседку по несчастью отвезти в Амстердам и посадить рядом с картиной, это была бы сенсация.

Она повернула голову ко мне и улыбнулась, а я подумала про себя, что уже знаю, как бы выглядела картина, если бы натурщица наливала молоко с улыбкой.

– Так вы и есть та самая писательница, – внезапно заговорила моя соседка в наручниках. – Все в тюрьме только о вас и говорят…

– Меня зовут Дарья, – сказала я, давая ей понять, что являюсь такой же заключенной, как и она. После довольно продолжительного периода сознательной изоляции я начинала постепенно искать контакты с миром, в котором оказалась, начинала отождествлять себя с ним. Впрочем, с этим отождествлением я немного переборщила, но в этом заключалось молчаливое согласие с новой жизнью.