Суринам

Он лежал на земле до утра, проваливаясь в счастливые сны, где вокруг был Радзин и родители, живые, словно никогда не было Лагеря № з. Других детей, его братьев и сестры, во снах не существовало; он был один, один ребёнок в семье. Он играл во дворе их дома на Коштенице, и их толстая кошка вдруг начала визгливо кричать, как никогда не кричат кошки. Так кричат только бабуины, и они кричали вокруг, возвращая его из неслучившегося детства в гайанские джунгли, потому что уже наступал свет, и утро, и надо жить.

— Когда я очнулся, было почти темно, — продолжал Кассовский. Алоизия принесла два серебряных кофейника со свежим горячим кофе и поставила их на стол. — Лодки не было. Мой пиджак, под которым я спал, тоже пропал. Сумку с вещами они забрали. Я ощупал голову; руки покрылись липким — кровь ещё сочилась, хотя уже и не кровь, а сукровица. Но кипа была на месте.

Кассовский улыбнулся Илье.

— Знаете, — сказал он, — было совершенно не больно. До этого меня никогда не били по голове, меня вообще никогда не били, но было совершенно не больно. Больно стало потом, когда я встал и попытался идти.

Кассовский помыл в реке лицо, руки и постирал кипу. В красной воде крови видно не было, но ниже по течению сразу появились пираньи. Кассовский знал про пираний: Ллойд ловил их на удочку по вечерам и рассказывал про них страшные истории. Пираньи были вкусные; было хорошо их есть и радоваться, что не наоборот.

Он нашёл свою Тору на берегу, раскрытую, переплётом вверх. Рядом, на ветке дерева, к которому вчера была привязана лодка, висели его тефиллин — два кожаных ремешка, прикреплённые к крошечным деревянным коробочкам с текстами Торы; евреи повязывают их на руку и вокруг лба, когда молятся. Бархатный чехол от тефиллин Ллойд забрал. Зато он оставил таллит — четырёхугольную накидку с кистями на углах, которую набрасывают на плечи во время утренней молитвы. Ллойд не взял ничего, что могло иметь отношение к чужим богам: он не хотел с ними ссориться.

Кассовский намотал на левую руку тефиллин, закрепил второй на лбу, накинул таллит, взял в руки Тору и попытался угадать, где восток. Он встал туда лицом и начал молиться, благодаря Бога за избавление от смерти и прося прощения. У него за спиной текла красная река, в которой пираньи ели его кровь, перед ним бессмысленно сплетались лианы, и с неба, через высокие кроны незнакомых ему деревьев, доходил свет раннего солнца тропиков. Кассовский решил, что его простили, и начал разматывать тефиллин.

И только тут он вспомнил про деньги. Таллескотн был на нём, но денег не было: Ллойд вырезал ножом кусок ткани, где они были зашиты.

Из одежды у него остались только брюки, чёрные, тяжёлые, непригодные для джунглей. Обувь тоже забрали, он должен был идти босиком. Он не знал куда.

— Я помнил — где-то читал, что если человек потерялся в лесу, надо держаться воды, — сказал Илье Кассовский. — Вода всегда выведет к жилью. Я только не знал, в какую сторону ближе.

Он пошёл против течения, держась берега красной реки. Он решил не снимать тефиллин — было некуда положить — и оставил их обвязанными вокруг левой руки и на лбу. Он шёл, босиком, с таллитом на плечах, держа в руке Тору. Кассовский был уверен, что продержится максимум до вечера, а потом его кто-нибудь съест.

Он продержался четыре дня, пока не вышел к посёлку. Он боялся рвать плоды, что находил в джунглях, потому что не знал, можно ли их есть. В реке было много рыбы — Ллойд ловил её каждый вечер, но у него не было блесны и крючков. Один раз он попробовал закинуть в реку таллит, как невод, но рыба не хотела заплывать внутрь странной тряпки с кистями. У берега можно было найти мелких крабиков, и Кассовский ложился на живот у воды и ждал, пока они перестанут его бояться. Потом он хватал их, сколько мог, и засовывал в рот вместе с илом и речным песком. Крабики скрипели на зубах, но если съесть несколько горстей, сосущее чувство голода пропадало.

Он старался не думать, что они не кошер. Он вообще не много думал в те дни.

Страх перед джунглями ушёл в первую ночь. Он не мог спать, обмотав голову таллитом, слушая звуки ночи. Он ждал, что его съедят. Он не знал, кто именно, но боялся. Потом он проснулся, и вокруг было почти светло. Вокруг были джунгли, и это было не странно. Надо было идти, и идти, и идти.

Он порезал босые ноги в первый же день о какие-то острые корни. Он никогда раньше не ходил босиком, даже дома. На второй день он понял, что так не дойдёт. Кассовский снял таллескотн, разорвал его надвое и обвязал вокруг ступней, как чехлы. Когда он шёл, кисточки таллескотна болтались у щиколоток.

Таллескотна хватило на два дня. Затем ткань изорвалась в клочья. К тому времени ему уже было всё равно: его лицо распухло от укусов москитов, он плохо видел и плохо ориентировался.

Он не сразу вставал по утрам и долго лежал под высокими деревьями, вспоминая, где он и зачем. Он пил воду, что собиралась на широких мохнатых листьях папоротников. Пить из реки он боялся.