Суровые дни. Книга 1

— И они грабят! Так уж устроен этот мир, друг, и не надо мучиться, стараясь заслужить себе в нем доброе имя. Все равно не заслужишь ничего, только дураком обзовут… Ты лучше иди и прибереги привезенное добро, а за последствия я сам отвечу. Богом клянусь, козлиной бородой ахуна клянусь, пусть все грехи на меня падут!

— Нет, Тархан, — грустно сказал Анна, — и спасибо тебе, но я на такое не пойду. Не могу ради корысти изменить вере. Если нужен им этот хурджун, пусть берут его, а я и так проживу с помощью аллаха…

Тархан с сожалением посмотрел ему вслед и прикусил губу.

— Вах, жаль нет Махтумкули-ага! Вот бы кто сумел растолковать насчет чести и веры! Только где он, бедняга?..

Глава десятая НЕОЖИДАННАЯ ВЕСТЬ

Махтумкули проснулся и приподнял голову с подушки. Было еще темно, но он сел на постели, не решаясь прилечь снова. Страшный сон не отпускал его и наяву.

Он вытер вспотевший лоб, поежился, ощущая, как неприятно липнет к телу мокрая рубашка. Губы пересохли, но он терпеливо ждал рассвета. Стоило только прикрыть глаза, как снова возникало видение объятого пламенем Хаджи-Говшана, снова раздавались в ушах стоны и плач людей, мелькали острые сабли кизылбашей. Тонкий ручеек разбухал, бурля и клокоча, и поэт знал, что в нем течет не вода, а слезы. Около ручья появлялся Мамедсапа. Он стоял на коленях, бледный, в висящей лохмотьями одежде, и молил, протягивая руки: «Брат, спаси нас из этого ада!

Не покидай нас, брат!» Откуда-то из темноты возникал Шатырбек, грозно крутил усы и гнал Мамедсапа прочь, толкая его конем. Махтумкули хотел бежать за братом, вырвать его из рук врага, но его ноги вросли в землю, как корни деревьев, и не было сил выдернуть их. Он задыхался от ужаса, пытался кричать, звать на помощь — голос звучал слабым бессильным стоном.

…Когда прозвучал близкий и звонкий крик петуха, Махтумкули вздохнул с облегчением, словно действительно спасся от большой беды. Но еще не рассвело, выходить было рано, и старый поэт вновь утомленно забылся в полусне.

На этот раз ему приснился добрый сон. Он видел праздничный Хаджи-Говшан, одетых в красные одежды людей, шумных и радостных. Сам поэт сидит в центре белой шестикрылой кибитки и читает стих, а вокруг него — жадно слушающая молодежь. Потом он начинает петь песни, и все слушают, никто не замечает, что мимо кибитки прошла девушка Менгли, — только поэт видит ее. Он вдохновляется и тут же сочиняет новые прекрасные стихи в честь своей любимой, он поет эти стихи, и все кругом выражают шумное одобрение.

Сон был легкий и приятный, и Махтумкули проспал рассвет. Проснувшись, он некоторое время лежал и думал, чего это ради в такой жизненной передряге вспомнилась Менгли. А может быть, сон — знамение светлого дня и доброго пути? Дай бог, чтобы было так!

— Аллаху акбар![62]— донесся голос азанчи[63].— Аллаху акбар!..

Махтумкули встал, накинул на плечи халат, взял кумган и пошел совершить омовение пред утренним намазом. Во дворе ему повстречался Фарук-хан. Махтумкули дружески поприветствовал его и спросил, нет ли вестей о Ша-тырбеке.

— Пока нет, Махтумкули-ага, — ответил Фарук, — но сегодня, возможно, вести будут.

Махтумкули совершил омовение, прочитал молитву и направился на соседний двор, к землякам. Часть из них были старые пленники, не сумевшие освободиться во время набега на крепость, несколько человек, правда, не из Хаджи-Говшана, попали в плен около Куня-Кала.

Прежде всего Махтумкули справился о состоянии Анна — того самого джигита, который за попытку к бегству был скован по рукам и ногам. Сейчас он лежал без кандалов, но хворал, и старый поэт, используя свои врачебные знания, лечил его.

Анна радостно встретил поэта:

— Со вчерашнего дня полегчало, Махтумкули-ага! И голова гудит меньше. Ночью хорошо спал, крепко. Жив буду, завтра поднимусь на ноги, спасибо вам!

Махтумкули пощупал пульс больного, потрогал лоб:

— Не торопись, сынок… Состояние твое, слава аллаху, на поправку пошло, однако до конца недели лежи, я попрошу, чтобы тебя не беспокоили.

Неся в руках широкую медную чашу с молоком, вошел один из нукеров Фарук-хана. Он поставил чашу возле Махтумкули, достал из-за пазухи хлеб и сладости.

— Фарук-хан послал для Махтумкули-ага! — поклонился нукер.

— Поблагодари Фарук-хана и садись с нами кушать, — сказал Махтумкули.

Нукер вежливо отказался и ушел. Махтумкули отодвинул чашу на середину, приглашая других разделить его трапезу.

За чаем беседа коснулась искусства врачевания, и Махтумкули рассказал, что в мире много было великих мыслителей, создавших замечательные произведения о болезнях. Он рассказал об Ибн-Сине[64] — замечательном враче и поэте, который родился близ Бухары, но своим земляком считают его и таджики, и персы, и другие народы.

Вошел Фарук. Все, кроме Махтумкули, поднялись, почтительно приветствуя его. Старый поэт обратил внимание, что пленники, соблюдая почтительное отношение к Фаруку, в то же время относились к нему без подобострастия и боязни, и это снова порадовало его, испытывавшего к юноше все усиливающееся чувство дружеского расположения.