Суррогатная мать

В программе “Вечерние новости” мужчина рассказывал о демонстрации в Хитроу, о том, что рейсы отменены, но Рут не могла сосредоточиться: палец начал болеть. Она дергала кольцо взад и вперед и, наконец, сумела стянуть его через сустав. Кожа нагрелась и едва не содралась. Она утомилась и снова легла на диван. По телевизору жертвы теракта говорили о том, через что они прошли и как их маленькая девочка, потерявшая ногу, училась ходить с костылем. Рут никогда раньше не снимала кольцо. Она посмотрела на свой голый палец и испугалась, как будто без кольца с ней может случиться что-то плохое.

– Ерунда, – сказала она себе.

Теперь кольцо утратило свое значение и превратилось в обычный кусок металла. Телефон зазвонил: снова Алекс. Рут не стала отвечать: ей не хотелось говорить и срочно нужно было в туалет. Пришлось приложить много усилий, чтобы до него добраться. Он посмотрелась в зеркало в коридоре: лицо покраснело и как-то странно опухло.

Она заснула, но вскоре проснулась от непривычного звука стационарного телефона. Он долго звонил и переключился на автоответчик. Бестелесный голос заполнил кухню, и она выключила телевизор, чтобы прислушаться.

– Рут, это Шейла, можешь взять трубку?.. Я знаю, что ты здесь, Рут. Поговори со мной. Пожалуйста. Скажи что-нибудь – что угодно, – чтобы я знала, что с тобой все в порядке.

– Ладно, я оставляю это сообщение потому, что мне звонил Адам. Лорен и Дэн думают, что ты собираешься похитить их ребенка. Я сказала ему, что ты никогда этого не сделаешь, ни при каких обстоятельствах, потому что у тебя есть совесть и сочувствие, Рут. Правда ведь? …Я бы сейчас пришла к тебе, но я все еще в Лидсе. Адаму срочно нужно с тобой поговорить. …Ты можешь звонить мне в любое время дня и ночи. Просто возьми трубку. Я буду ждать. …Я люблю тебя и беспокоюсь о тебе. И не только я – мы все. …Я вернусь завтра вечером и сразу приду. …Я сейчас положу трубку. Разве ты не хочешь что-то сказать, Рут? Рут… Хорошо, спокойной ночи.

Воцарилась тишина.

30

Стоял душный день, воздух был спертый и влажный, уже в десять утра термометр показывал двадцать шесть градусов в тени. Казалось, что атмосфера вокруг сжимается и вскоре взорвется громом и проливным дождем. Рут принесла в сад плед, сбегая от домашней духоты, и легла на траву с двумя подушками – под головой и под спиной. Она потянулась, вздохнула и снова осмотрела свои ноги. Лодыжки превратились в пухлые клинья, атласная кожа покрылась пурпурными пятнами. Пальцы были похожи на жирные розовые сосиски, за которые и торговаться бы не стали; когда она попыталась согнуть их, они немного опустились и застряли в таком положении. Этим утром Рут увидела в зеркале в ванной по-настоящему опухшее лицо, маленькие черные глазки выглядывали из надутых глазниц, переходивших в затвердевшие щеки. Это не ее лицо. В этом теле было что-то чужое и тревожное, она почувствовала себя Алисой, которая съела увеличивающий пирожок. Она задумалась, не позвонить ли в больницу, но не смогла смириться с этой мыслью.

Над головой загудел самолет. Рут подняла глаза и смотрела на тяжелую серую фигуру, пока та не исчезла за крышей дома. Вдруг желтые кирпичи почернели, и дом накренился ближе к ней; переднюю часть лба пронзила острая тошнотворная боль. Она села, и здание выровнялось, но сад будто предупреждал ее: кислый, электрический зеленый цвет, смешанный с пурпурным и ослепительно-белым, вибрировал от угрозы. Происходит что-то ужасное.

Ребенок вжимал легкие в горло, было трудно дышать. Крик повис в груди, как свинцовая гиря, – ей хотелось выть, но соседи услышат. Люди прибегут к ней и будут спрашивать, в чем дело, а у нее не будет для них ответа.

Рут положила обе руки на живот и почувствовала движение, словно дельфин покачнулся на волнах: он был там, живой – это хорошо. Она провела рукой по лицу и посмотрела на разбухшую ладонь: она была мокрой, пот лился градом. Постепенно ей в голову закралась мысль о том, что дома ей будет безопаснее. Она подалась вперед и попыталась встать, но голова запротестовала: лучше держаться ближе к земле, где боль была почти терпимой. Она встала на четвереньки и поползла по траве, затем поднялась по ступеням на террасу и в кухню – кругом мерцали серебристые хризантемы. Рут потрясла головой, чтобы их отогнать, но цветов стало еще больше, они застилали глаза. Все окна почернели, как будто их усердно закрасил ребенок.

Дыхание участилось и стало громким, как у запыхавшейся собаки. Рут пыталась его успокоить. Вдох – задержка – выдох – вдох – задержка – выдох. Но ее вновь охватила паника, и она потеряла ритм. Сердце бешено колотилось. Ее пронзила мысль, чистая и острая, как нож: лучше умереть в больнице.

Телефон лежал на кухонном столе, чтобы до него добраться, пришлось плыть сквозь густой, как патока, воздух. Она протянула руку и коснулась телефона; он упал на пол. Такси приедет быстрее, чем скорая помощь. Рут попыталась набрать номер, пальцы не слушались, и она зарыдала от отчаяния. Наконец ей удалось трижды ударить девять, затем кнопку динамика.