Она много думала о долге писателя перед обществом. Она преклонялась перед своими предшественниками, которые рисковали жизнью в сложных ситуациях. Ее удивляло то, что многие люди, находившиеся в ее положении, не желали рисковать. «Самым удивительным до того, как ты узнавал Сьюзен ближе, было то, что она вообще оказалась в этом городе, – говорил корреспондент NY Times на Балканах Джон Бернс. – Сараево не было популярно среди знаменитостей. Интересно, где была вся интеллигенция, знавшая о геноциде?»[1357]
После возвращения из первой поездки в Сараево в спокойную Германию она была «очень расстроена тем, что все немецкие интеллектуалы и писатели, с которыми я общалась – Гюнтер Грасс, Ганс Магнус Энценсбергер и другие, – были совершенно равнодушны к геноциду. Впервые в жизни я услышала, что Магнус говорит как немец, а не как европеец». В Сараево ее спросили, почему в город не приезжают другие американские писатели.
В августовском интервью Бернсу она упомянула о разнице восприятия боснийского и другого конфликта:
Но к чему эти танцы со смертью? Чтобы стимулировать литературный импульс, когда она вернется в Лондон или Париж? В «Против интерпретации» она писала о мемуарах Мишеля Лейриса «Мужественность». Предисловие к мемуарам называется «О литературе, которую считают говном». Автор писал о том, что современная литература бескровна, скучна и безопасна. «Чтобы быть писателем, этого мало. Это тоскливо, тускло. Недостает риска, напряженности». Обитатель буржуазного общества ищет возбуждения за границей, будь та артистической или географической.
«Лейрис в процессе работы должен был чувствовать себя как тореадор, осознающий, что идет на риск. Только тогда то, что он напишет, будет стоить свеч. Но как писатель может воссоздать оживляющее ощущение смертельной опасности? Лейрис отвечает: путем отказа от защиты себя, не путем фабрикации произведений искусства, объективизации самого себя, но путем выхода на линию огня. Мы, читатели и зрители этого кровавого действа, знаем, что когда оно представлено в соответствии с правилами, то такая литература становится настоящей (вспомните, что корриду главным образом обсуждают как эстетический и церемониальный акт)»[1360]
.Рецепт Лейриса был такой же, как у Адриенн Рич и гей-активистов: выйти из укрытия под пули. Этот императив можно было растолковать, как сделала Зонтаг, в качестве эстетического или политического требования, или как это делал Лейрис: желание рисковать жизнью. Рисковать жизнью в Сараево было легко: за время блокады погибло 11 541 человек, или в среднем по 10 человек в день.
РАЗВЕ НЕТ НИЧЕГО ГРОТЕСКНОГО В ТОМ, ЧТОБЫ ИСПОЛЬЗОВАТЬ СТРАДАНИЯ ДРУГИХ ЛЮДЕЙ ДЛЯ ДОСТИЖЕНИЯ «БОДРЯЩЕГО ЧУВСТВА СМЕРТЕЛЬНОЙ ОПАСНОСТИ»?
Значит, для выполнения социального, политического, морального или эстетического долга необходимы ожоги, ранение в шею или смерть во время корриды? Достаточно ли риска или тому, кто хочет доказать свою приверженность, надо обязательно умереть?
Те, кто все-таки доехал до Сараево, поняли, как непросто ответить на эти вопросы. Даже те, к кому, казалось, не может быть претензий, делали ляпы. Джоан Баез говорила в голодном Сараево Атке Кафеджич о том, что та «слишком худая», а Бернар-Анри Леви, которого во Франции зовут BHL, получил в Боснии кличку DHS: Deux Heures à Sarajevo (Два часа в Сараево).
Местные жители имели возможность оценить приезжавших в город иностранцев. «Мы с большим скептицизмом относились к циркам «военных сафари», – говорила Уна Секерез, выдававшая «проходки» в город от ООН, в том числе и Сьюзен.