Susan Sontag. Женщина, которая изменила культуру XX века

Сьюзен очень удивил круг интересов Аннетт. Зонтаг получила традиционное образование, что означало воспитание некоторой неприязни по отношению к немцам. Но если Германия и проиграла войну, престиж немецкой культуры нисколько не уменьшился. В таких вузах, как Чикагский университет и Гарвард, преподаватели оставались под влиянием Фрейда, Маркса (и их последователей). Большую роль и влияние имели и современные немецкие мыслители: Манн, Адорно, Маркузе и Штраусс. Этих людей «совершенно не интересовала послевоенная континентальная культура», как выразился Кох, что фактически означало культуру Франции.

Однако французскую культуру было сложно игнорировать. В экономическом смысле Франция понесла гораздо меньше убытков, чем Англия. Французских писателей не интересовала беспочвенная заумь, а занимали большие человеческие вопросы, возникшие после нацистской оккупации, и переработка богатого французского наследия времен Просвещения. Во Франции на английском языке печатали многие великие модернистские произведения – Генри Миллера, Джеймса Джойса, Сэмюэля Беккета, Владимира Набокова, которые, на минутку, были запрещены в основных англоговорящих странах. Французские философы – Жене, Бовуар, Сартр и Камю – были одними из самых влиятельных в мире (и Сьюзен о них напишет). Кроме этого – во Франции была впечатляющая школа кинематографии, сложившаяся вокруг режиссеров Годара, Рене и Брессона. Англо-саксонские академические круги такое кино не воспринимали всерьез.

А вот Аннетт Михелсон относилась к французскому кино очень серьезно. «Аннетт с большой любовью относилась и к Сьюзен, – говорил режиссер Ноэль Бурх, крутивший тайный роман с Аннетт, когда все знали, что та живет с Фрехтманом. – Но Сьюзен обожала Аннетт в еще большей степени»[422]. У Аннетт было одно качество, которого недоставало Сьюзен и о котором она прекрасно знала. Наметанный глаз. «В целом она лучше чувствовала искусство, чем Сьюзен, – говорил Кох. – У нее был настоящий критический взгляд. Аннетт очень впечатлила меня своим пониманием искусства, а вот с Сьюзен ничего подобного не происходило. Я начал понимать, что такое гиперчувствительность к искусству и как превращать ее в язык».

Сложно представить, что Зонтаг плохо воспринимала искусство и была к нему нечувствительна, однако многие ее знакомые того периода утверждали, что это было именно так[423]. В Лос-Анджелесе Меррилл Родин заметил, что Сьюзен очень тонко воспринимает музыку. Однако, возможно, от внутренней неуверенности, за педантичным многословием Зонтаг скрывала свою эмоциональную реакцию. «Она с ума меня сведет, – писала Харриет в апреле 58-го, – своими длиннющими научными объяснениями, без которых можно элементарно все понять, если у тебя есть такие уши и глаза, как у Ирэн [Форнес]. В Prado она пустилась в длинный монолог о Босхе и ни к селу ни к городу закончила утверждением о том, что женщины являются оплотом церкви. Ее содранные из учебников тексты просто невыносимы!»[424]

Сьюзен выросла, стараясь «одновременно видеть и не видеть», и видение ей всегда давалось с большим усилием. Что-то в ее душе этому противилось. «Она запрещала Давиду смотреть из окна автобуса или поезда во время их совместных путешествий, – рассказывала одна из девушек Давида Джоанна Робертсон. – Она утверждала, что, чтобы понять место, Давид должен услышать о нем, узнать факты и познакомиться с историей, а гляденье в окно ничего хорошего не даст. Она сама никогда не смотрела в окно во время подобных путешествий. И всегда много вещала о местах, в которых мы были или в которые едем, но у нее никогда не возникало любопытства просто посмотреть на них». Давид рассказал Джоанне о том, как он, будучи мальчиком, был в Лондоне и, глядя в окно, пытался понять новую страну, но Сьюзен все время одергивала его. К концу жизни, когда они втроем ехали в поезде, Сьюзен решительно смотрела вперед. «Мы с Давидом перемигнулись, чтобы напомнить друг другу о внутренней шутке, что она отказывается смотреть и воспринимать увиденное. Вокруг нее много чего происходит. Но она не хочет устанавливать с этим связь»[425]. И если видение естественным образом ей не давалось, она должна была размышлять о нем так, как не размышляет человек, которому оно дается легко. Эти сложности можно заметить в ее ранней, зачастую натянутой прозе. Как бы то ни было, именно Зонтаг, а не Михелсон, стала самым известным критиком своего поколения. «Назовите книгу, написанную Аннетт Михелсон, – говорил Стивен Кох. – Таких книг не существует».