Сущник

Присев на свободный табурет, Марик огляделся: стены зала были увешаны кумачовыми транспарантами и портретами бородатых людей. Докладчик вдруг замолчал, побулькал в стакан из гранёного графина, залпом выпил и продолжил:

– Так вот, товарищи. Как я уже отмечал, изначально, в архаичные времена, письменность была сакральна, о чём свидетельствуют перечисленные мной древние источники. Написание букв и слов было актом творения нового бытия, что само по себе уже можно отнести к магии. Буквенные символы вырезались на дереве, выдавливались на глиняных дощечках, наносились на поверхность бумаги. Так продолжалось тысячи лет, пока в двадцатом веке, которым мы собственно и занимаемся, не стала широко использоваться перфолента – сначала в телеграфных аппаратах, передававших слова на расстояния, а затем в электронно-вычислительных машинах. Век перфоленты был недолог, но Маер его ещё застал. Так что же это за лента, которую держал в руках великий открыватель креашума? Это, собственно, обычная бумажная лента, но в которой проколоты дырочки. Да, дырки, дырочки – материализованные образы пустоты. Как мы знаем, дыра – это небытие, а отсутствие дыры – бытие. Таким образом, письменность приблизилась к самим основам бытийности. Если раньше сакральность, магичность письменности были прикровенны и понимались умозрительно, то теперь магия словосотворения стала предметной, она материализовалась, став частью обыденной материальной реальности. И если мы в контексте этого рассмотрим феномен креашума, то обнаружим, собственно, следующие параллели…

«Какая чепуха. Неудачная, слишком уж гротескная кукла», – безразлично подумал Марик о вихрастом докладчике, который продолжал что-то говорить. На табурете сидеть было неудобно, затекла спина. Распрямившись, Марик от скуки стал читать написанное на транспарантах:

«Решения XXIXVX съезда КПСС в жизнь!»

«Воспитывай с помощью педагога, а не бога».

«Партия – бессмертие нашего дела».

Самый короткий транспарант гласил: «Даёшь БАМ!» А самый длинный, растянутый над сценой, предостерегал кого-то: «Руки прочь от Вьетнама, Манолиса Глезоса, Анжелы Дэвис и нейтронной бомбы!»

– А теперь слово оппоненту, – раздалось из первого ряда. – Оппонирует товарищ Евгения.

На сцену вышла полноватая женщина и, встав рядом с кафедрой, начала пылко декламировать:

Огнём объятые строенья,

Отважный, ловкий князь Семён

Бесстрашен, смел и оживлён.

Но вдруг средь шума и движенья…

Грудной женский голос обволакивал и вводил в транс. Марк не заметил, как закончилась ассамблея, он что-то отвечал пожилому дядьке, видимо, директору, тот говорил о должностных обязанностях практиканта и постановке на комсомольский учёт. Потом его куда-то вели через морозный двор, над которым вовсю сверкали звёзды, и та женщина, что читала стихи, взбивала для него подушку в синих цветочках, потом гремела заслонкой печи, а в ней что-то гудело и потрескивало. Свежо пахло осиной, тут же из памяти потянуло запахами бензина и дымного мороза. Ощущение укачивания на теплом дерматиновом сиденье слилось с томительностью нескончаемого официального мероприятия, и от этого скрещения во все стороны протянулись росточки с новыми картинками-смыслами, и Марик, свернувшийся клубком под ватным стёганым одеялом, отметил про себя, что наконец-то засыпает легко и доверчиво, без ожидания того леденящего ужаса, что вырывал его из сна в последние ночи.

И всё же это накатило… Не сразу. Под ногами трещали сухие веточки, а над головой на ветру колыхалась многослойная паутина с бутонами красных цветов. Лес был совершенно чужой, но впереди меж древесных стволов – тонких и прямых, как струи дождя, мелькала знакомая фигура. «Мама, подожди!» – крикнул Марчик, прибавив шагу, но мама его не слышала. Бамбуковая роща вдруг расступилась, открыв поляну, и мама вошла в бревенчатую избушку. Откуда здесь, среди бамбука, русская изба? Но это и вправду старинный деревянный дом – вот дощатый щелястый пол, по которому рассыпаны жёлто-зелёные шарики гороха, вот огромный табурет на толстых брусковых ногах, и где-то высоко вверху тикают часы-ходики. Мама подхватывает его в подмышках и сажает себе на тёплые колени. Надевает ему атласный чепчик, под подбородком связывает ленты бантиком, щекотно дыша в щёку. Сверху на шапочку нахлобучивается меховая шапка-ушанка, на руках появляются варежки, на ножки натягиваются толстые шерстяные носки.

– Мамочка, они колются!

– Потерпи, сынок, зато будет теплее. Там ведь очень-очень холодно.

Марчик задирает подбородок, чтобы высвободить рот из-под шарфа, и видит окно, за которым ничего нет. Одна лишь смертная тьма.